Голливуд
Шрифт:
Ты начинал обманывать сам себя. Может, кошелек в заднем кармане, просто до него не дотянуться. Но его там нет. Ты, превозмогая боль, подымаешься на ноги, обыскиваешь все карманы — кошелька как не бывало. Веры в человечество остается все меньше и меньше.
Худо-бедно сцену драки закончили, Джон Пинчот подошел и спросил: «Ну как?»
— Да не совсем то.
— То есть?
— В наших драках гладиаторы больше походили на клоунов, играли на публику. Сшибет, скажем, парень другого с ног, оглядится и спросит: «Ну что, хорошо?»
— Придуривались,
— Вроде того.
Джон отошел к дублерам и что-то стал втолковывать. Они слушали. Старина Джон, наверное, единственный из режиссеров, кто не гнушается поговорить с автором сценария. Я почувствовал себя польщенным. Мне в жизни редко везло, а сейчас мне начинала улыбаться удача. Я почуял ее вкус.
Они пересняли эпизод.
Я смотрел, как они это делают, и, скажу вам, размяк от ожившего видения прошлого. Мне захотелось оказаться на месте одного из этих ребят, испытать все на своей шкуре. Может, это прозвучит глупо, но у меня возникло ощущение, будто я бьюсь башкой о каменную стену. Как рожденный на смерть.
Потом съемка кончилась. Подошел Джон.
— Ну? — спросил он.
— Мне понравилось.
— Мне тоже, — сказал он.
Вот и все.
Мы с Сарой вернулись в кабинет.
Иллиантович исчез. Наверное, в баре кончилась водка.
Мы с Сарой сделали заказ, а Рик опять взял кофе.
— Один из лучших вечеров в моей жизни, — сказал Рик.
— Брось дурака валять, Рик. Где же ты обычно проводишь вечера?
В ответ он только улыбнулся, глядя себе в чашку. Удивительная, чистая душа.
Потом появилась Франсин Бауэрс со своей записной книжкой.
— Как умерла Джейн?
— Я в ту пору был с кем-то другим. Мы уже два года как с ней расстались, и я приходил навестить ее под Рождество. Она работала горничной в отеле, и все ее очень любили. Каждый норовил всучить ей бутылку вина. У нее в комнате вдоль стены под самым потолком висела полка, на ней стояло восемнадцать-девятнадцать бутылок, не меньше.
— Если ты все это вылакаешь, а ты обязательно это сделаешь, наверняка окочуришься, — сказал я ей. — Неужто твои добряки этого не понимают?
Джейн только молча посмотрела на меня.
— Вот сейчас возьму и все эти долбаные пузыри отсюда вышвырну. Они тебя до смерти заугощают. А она опять только поглядела в ответ. В ту ночь я остался у нее и выдул бутылки три, так что их число сократилось до пятнадцати или шестнадцати. Утром, уходя, я сказал: «Пожалуйста, все-то не пей». Я пришел дней через десять. Дверь в комнату была незаперта. На постели краснело большое кровавое пятно. Бутылок не было. Я поместил Джейн в окружную больницу Лос-Анджелеса. С диагнозом «алкогольная кома». Я долго сидел у ее койки, смотрел на нее, смачивал губы водой, убирал волосы со лба. Персонал нам не мешал. Вдруг она открыла глаза и сказала: «Я знала, что это будешь ты». Через три часа ее не стало.
— Ей всю жизнь не везло, — сказала Франсин Бауэрc.
— Она и не хотела никакого везения. Она единственная из всех, кого я встречал, кто так же презирал людскую породу, как я.
Франсин закрыла блокнот.
— Уверена, все это мне очень поможет.
И она ушла.
А Рик сказал:
— Простите, но я весь вечер за вами наблюдаю и не заметил в вас ничего порочного.
— И я в тебе тоже, Рик, — ответил я.
Через несколько дней мы вернулись на то же место для досъемки в дневное время. Время было послеобеденное; Джон Пинчот сразу нас перехватил, мы даже не успели заглянуть в бар.
— Подожди немножко, — сказал он мне. — Сейчас подойдет фотограф Корбел Викер. Он хочет снять тебя с Джеком и Франсин. Этого парня знает весь мир. Особенно знаменит он женскими портретами; его фотографии приносят славу.
Мы стояли в переулке прямо за баром. Там здорово сочетались солнечный свет и густая тень. Я настроился на долгое ожидание, но Корбел Викер явился через пять минут. Ему было лет пятьдесят пять, лицо одутловатое, пузо. Шарф, берет. Его сопровождали двое ребят, увешанных снаряжением. Ребята казались перепуганными и кроткими.
Нас стали знакомить.
Корбел представил своих помощников.
— Это Дэвид.
— Это Уильям.
Оба выдали по улыбочке.
Тут появилась Франсин. «Ах! Ах! Ах!» Корбел Викер кинулся к ней с лобзаньями.
Потом отпрянул.
— Так, так, так… Ах! Ах! — Он замахал руками. — Вот оно! Да!
Он углядел выброшенный из бара поломанный диванчик.
— Вы, — обратился он ко мне, — сядете сюда.
Я подошел и сел.
— А ты, Франсин, сядешь ему на колени.
Франсин была одета в ярко-красное платье с разрезом на юбке. У нее были красные туфли, красные чулки, на шее белый жемчуг. Она уселась мне на колени. Я обернулся и подмигнул Саре.
— Молодец! Порядок!
— Вас моя костлявая задница не беспокоит? — спросила Франсин.
— Ничего, не волнуйтесь.
— Камера номер четыре! — выкрикнул Корбел Викер.
Дэвид подбежал к нему с камерой, Корвел повесил ее на шею, припал на одно колено. Раздался щелчок, сверкнула вспышка.
— Отлично! Да! Да!
Еще щелчок, опять вспышка.
— Да! Да!
Щелчок, вспышка.
— Франсин, покажи-ка ножку! Вот так! Да! Да!
Он снимал яростно, страстно.
— Пленку, пленку! — кричал он.
Уильям подскочил с катушкой пленки, вставил ее в аппарат, заснятую пленку уложил в специальную коробочку.
Корбел упал на оба колена, навел фокус и сказал:
— Тьфу, черт! Камера не та! Мне нужна номер шесть! Шестую, пожалуйста! Скорей! Скорей!
Дэвид подбежал с камерой номер шесть, навесил на шею Корбела Викера и унес камеру номер четыре.
— Юбку повыше, Франсин! Прелестно! Франсин, я тебя люблю! Ты последняя великая «звезда» Голливуда!
Щелчок, вспышка… Щелчок, вспышка… еще… и еще… и еще. Потом появился Джек Бледсоу.