Голливуд
Шрифт:
Джон улыбнулся:
— И мы ушли. И мне, правда, хотелось поглядеть на Тэба Джонса. Франсуа дошел до белого каления. На губах у него выступила пена. Он брызгал слюной, кончик сигары намок и потемнел.
— Тэб Джонс! Кто такой этот Тэб Джонс? На кой черт он мне сдался? Тэб Джонс — дурак! Мне светило пять тыщ, и что мы делаем — идем смотреть Тэба Джонса! Что он мне, брат или сват? Дурак!
— Итак, — прервал его Джон, — мы вернулись к рулетке.
— Да, — согласился Франсуа. — Вместо того чтобы загрести пять штук, мне пошли глазеть на этого мудака. Сбил мне всю игру. Что за Тэб Джонс такой? Что я,
Франсуа изошел яростью и сник. Сигара вывалилась у него изо рта. Сара подняла ее и положила в пепельницу. Франсуа тут же достал из кармана новую, обрезал, размял в пальцах, сунул в рот и, в секунду собравшись, ловко зажег. Потом протянул руку за бутылкой, разлил по стаканам и улыбнулся:
— Черт, я бы, наверное, все равно проигрался. Но игрок, который не может найти извинительного предлога для своего проигрыша, — человек конченый.
— Литературщина, — сказал я.
— Жаль, я не умею писать, а то накорябал бы сценарий вместо тебя.
— Благодарю.
— Сколько он вам платит?
Я сделал неопределенный жест рукой.
— Я напишу сценарий, а гонорар разделим пополам, идет?
— Идет.
— Нет, — вмешался Джон, — вы что, за дурака меня держите? Я уж как-нибудь сумею узнать руку автора.
— Черт с тобой, — сказал Франсуа. — Пускай тебе пишет Тэб Джонс своим хреном.
На том мы и сошлись, за что и подняли стаканы. Начиналась замечательная ночь.
Я сидел на табурете, привалившись к стойке в баре Муссо. Сара пошла в туалет. Здесь у стойки было хорошо, стойка как стойка, а зал мне не нравился. Он назывался «новый зал». «Старый зал» был с другой стороны, я ходил туда поесть. Там было сумрачно и тихо. В былое времечко я брал меню, пробегал его глазами, бросал официанту «ну ладно, это потом» и заказывал выпивку. Иногда я приводил с собой дам не слишком безупречной репутации, мы понемножку набирались, начиналась перебранка, их голоса звучали все громче, содержимое стаканов лилось мимо глоток, и они требовали еще и еще выпивки. Тут я выдавал дамам деньги на такси, просил удалиться и дальше напивался уже один. Вряд ли эти денежки шли по назначению. Когда бы я ни закатился в бар Муссо, погуляв на стороне, меня неизменно встречали ласковыми улыбками. Как ни странно.
И вот я сидел, привалившись к стойке, в новом зале яблоку негде было упасть, набились по большей части туристы, они галдели и выворачивали шеи от любопытства, а глаза их горели адским огнем. Я попросил бармена налить мне еще, и тут кто-то хлопнул меня по плечу.
— Как дела, Чинаски?
Я обернулся. У меня никуда не годная зрительная память. Я могу проболтать с вами целый вечер, а наутро не вспомню, кто вы такой. Если бы мою мамашу выкопали из могилы, я бы и ее не признал.
— В порядке. Взять вам что-нибудь выпить?
— Нет,
— А, да. Джон говорил, вы собираетесь…
— Вот именно. Хочу финансировать постановку вашего сценария. Я читал ваши книги. У вас отличное чувство диалога. Читал, читал. Это очень кинематографично.
— Вы вправду не желаете выпить?
— Нет. У меня дела в конторе.
— Ну, как знаете. А чем вы в последнее время занимаетесь, Фезант?
— Только что закончили фильм о жизни Мака Деруака.
— Неужто? И как называется?
— «Сердечная песня».
Я сделал большой глоток из стакана.
— Вы, должно быть, шутите. Вы что, всерьез назовете фильм «Сердечной песней»?
— Да, он будет называться именно так. Он осклабился.
— Не дурите меня, Фезант. Нет, ну вы и хохмач! Надо же, Деруак — и «Сердечная песня»! С ума сойти!
— Нет, — сказал он, — я не шучу.
Он повернулся и ушел.
Тут вернулась Сара. Она взглянула на меня с подозрением.
— Чего это ты дыбишься?
— Позволь мне тебя угостить, и я отвечу. Заодно я долил и себе.
— Угадай, кого я сейчас встретила в старом зале? — сказала Сара.
— Кого же?
— Джонатана Уинтерса.
— А-а. А теперь сама угадай, с кем я болтал в твое отсутствие.
— Да с какой-нибудь старой шлюшкой.
— Нет. Хуже.
— Хуже не бывает.
— Я разговаривал с Гарольдом Фезантом.
— Продюсером?
— Да. Вон он сидит за столиком в углу.
— Ой, правда!
— Не оглядывайся. И не маши. Пей лучше. И я с тобой.
— Да в чем дело-то?
— Он, видишь ли, собирался дать деньги под сценарий, которого я не написал.
— Знаю.
— И вот пока тебя не было, он подошел ко мне потрепаться.
— Повторяешься.
— Пить отказался.
— Это так на тебя подействовало, что сам сидишь трезвый как стеклышко.
— Погоди. Он рассказывал про фильм, который они только что кончили.
— И ты что же, его засрал?
— Он сам засрал.
— Ну конечно. В чем все-таки дело?
Я посмотрел в зеркало. Вообще-то я себе нравлюсь, только не в зеркальном отражении. Оно на меня не похоже. Я допил свою порцию.
— Допивай, — сказал я Саре. Она послушалась.
— Так в чем дело?
— Ну что ты заладила: в чем дело, в чем дело…
— Какая у тебя цепкая память. И трезвый ты просто на диво. Я махнул бармену, заказал еще выпить.
— Этот Фезант, значит, рассказывал мне о своем фильме. Он про писателя, который не умел писать, но прославился, потому что вид у него был как у чемпиона родео.
— Это про кого же?
— Про Мака Деруака.
— И это тебя огорчило?
— Да нет, на это мне как раз наплевать. Но он сказал, как фильм называется.
— И как же?
— Ради Бога, не спрашивай. Я пытаюсь вытеснить это из памяти. Чушь несусветная.
— Скажи.
— Ну ладно…
Чертово зеркало маячило прямо перед глазами.
— Скажи, скажи, скажи!
— Ладно. «Обломки разбитого вдребезги».
— Мне нравится.
— А мне нет. Я ему так и сказал. И он ушел. Мы потеряли нашего единственного спонсора.
— Надо подойти и извиниться.
— Никак невозможно. После такого названия.
— Ты небось хотел бы, чтобы поставили фильм о тебе.