Голодная бездна Нью-Арка

Демина Карина

Эти фигурки неприятны. И Тельма быстро устает на них смотреть.

Пятая.

Человек. Почти человек. Она сделана особенно тщательно, будто тот, кто собирался показать Тельме спектакль, отчаянно желал, чтобы именно эту фигурку она опознала.

Крупный нос. Округлый подбородок. Ямочки на щеках. Глаза-бусины серого цвета. Аккуратные волосы, пусть и из пакли, но можно понять, что объект носит стрижку.

Костюм-тройка.

И имя, вышитое мелкими стежками на спине.

Воздух заканчивается

как-то сразу и вдруг, и Тельма задыхается, она тонет в ледяной воде, пытаясь выбраться из ловушки, в которую сама же угодила. Водоворот обрывочных воспоминаний кружит…

…девочку отправь учиться… есть хорошие школы…

…ей нельзя в школу…

…лилии… ненавижу лилии… почему он не отпускает меня?

…если ты не будешь делать то, что я говорю, так и останешься певичкой средней руки. Поверь, так будет лучше для тебя…

…ты ничего не понимаешь! Я люблю его, он любит меня! — визгливый женский голос ввинчивается в череп. И череп начинает вибрировать. Тельма видит его изнутри — высокий прочный купол и тончайшие пленки височных костей, которые вот-вот рассыплются…

Глава 27

Ее выдергивают за мгновенье до катастрофы.

И удар по губам — становится традицией, однако — не причиняет боли, точнее эта боль — удовольствие. Она почти счастлива, слизывая кровь с лопнувшей губы.

— Вот и все… все уже, — ей не позволяют упасть, держат на весу, хотя Тельма точно знает, что держать ее — удовольствие ниже среднего. Нет в ней ни женской хрупкости, ни очарования. И надо бы сказать, что она и сама прекрасно справиться, но на ложь сил почти не осталось.

Не справится, а потому позволяет себе прижаться к ожившему камню.

Упоительно горячему камню.

Переполненному силой, такой близкой, такой сладкой…

— Куда ж ты полезла, бестолковая? — Мэйнфорд почти нежен, и это противоестественно. Но Тельма не возражает.

Полезла.

Куда?

Самой бы понять… в конспектах ответ есть, и в голове Тельмы тем более, но сейчас эта голова категорически не способна к мыслительному процессу.

— Посиди… сидеть можешь? — Мэйнфорд перенес ее на низенькую софу, и сверху накрыл своим пальто, тем самым, пропахшим табаком и травами. — Вот и ладно… посиди, мы скоро… полчасика и поедем домой. Я тебя отвезу.

— Я… сама… д-доберусь.

— Конечно, сама. Я довезу, а потом уже добирайся. Только глаза не закрывай, ладно? Пока еще нельзя.

Тельма понимает. Сознание нестабильно, и уйти в сон — не лучшая идея.

— Посмотри, — он присел рядом, хотя древняя софа явно не была предназначена для гостей подобных габаритов. — Кохэн магичить будет… у масеуалле странная магия, на крови… может, ему удасться хоть что-то вытащить.

— А…

Неужели все зря было? Тот нырок. И вода. И… имя, вышитое на спине

глиняного человечка.

— Общую картинку мы получили, — ладонь Мэйнфорда легла на плечо Тельмы. — Но сама понимаешь, в таком виде ее ни один суд не примет. Обопрись. Там в кармане конфеты есть. Будешь? Тебе сладкого надо, и я пошлю кого-нибудь… чуть позже. Когда…

…она стабилизируется.

…и наверное, это было правильно, как и рука на плече.

— Я… — Тельма потрогала разбитую губу, хотя и прикоснуться к ней получилось не сразу. Руки не слушались, да и вовсе она почти не ощущала своего тела. — Я… твою силу… тяну…

— Да на здоровье, — хмыкнул Мэйнфорд. — Хоть какая-то от нее польза…

Это он зря.

Нельзя так… сила ведь живая. И обижаться способна. Вот уйдет, и что тогда с ним станется? Камень, лишенный сил, не жизнеспособен.

— А за губу извини. Надо было тебя в чувство привести, а я…

— Ничего.

Губа — это мелочь. Хуже было бы, если бы Тельма застряла вовне… она слышала истории о чтецах, которые уходили слишком далеко. И пополнить список потерянных ей никак не хотелось.

…меж тем комната вновь изменилась. Или прежней осталась, но изменилось восприятие Тельмы. Очертания плыли. Расслаивались. И стоило вглядеться, как возвращались обрывки голосов.

Правда, теперь слов Тельма не слышала, только нервный визгливый голос.

…люблю.

Любви не существует. Тельма точно знает. Но никому не скажет, потому что девушкам положено верить в любовь. А она, Тельма, девушка…

…но комната все равно плыла. И Кохэн не походил на себя. Он утратил всякое сходство с человеком. Еще одна фигурка, правда, не глиняная, а сплетенная из прозрачных трубок.

Четырехкамерное сердце.

И сосуды, идущие от него. Дуга аорты. Артерии. И тончайшие артериолы. Сети капилляров… венулы и вены… Тельма и не думала, что помнит все это. Но да, сейчас ее разум выкидывал странные штуки. Пускай, главное, что она была здесь, по эту сторону Бездны.

Кохэн, переполненный алой кровью — нарядный оттенок, Сандре бы пошел — встал перед камином. И одним движением рассек себе запястье. Тельма поморщилась даже: нельзя так с цветом.

Если он весь покинет масеулле, то…

…что-то нехорошее произойдет.

Кровь сыпалась на пол стеклярусом.

Бисером четырех оттенков. И коснувшись опаленного паркета, рассыпалась пылью. А Кохэн говорил. Низкий голос. Речитатив. Чужой язык, где рубленные слова и звуки шипящие, и вот уже сам он, все еще плетено-кровяный, утрачивает последнее сходство с родом человеческим.

Змей.

Крылатый. Зачем змеям крылья? Глупость какая…

А главное — Тельма осознала это явно — он сам не знает, что является змеем. Иначе дал бы второй своей натуре свободу.