Голодные призраки
Шрифт:
Я открыл окно и высунул голову наружу. Дышал.
«Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля…»
Я подумал, что сейчас, в данную конкретную минуту, я гораздо счастливее, даже настырно осаждаемый зловонными парами Роминых пуков, чем был еще прошлым утром – до того, как подъехал к своему дому и увидел оперативников возле подъезда. Сейчас у меня было все, что необходимо для настоящей жизни: любовь, опасность, друг (омерзительно пукающий во сне – но друг). И я не ощущал сейчас необходимости думать о будущем. То есть нынешняя минута – минута настоящего – так меня устраивала и удовлетворяла, что мозг мой не искал спасения в завтрашнем дне – мол, завтра будет лучше, завтра что-то изменится и обязательно станет лучше, обязательно. Мне не требовалось сейчас лучшей жизни. Я уже жил такой жизнью.»
Хотя нет. Вру. Вру себе. Привычка, мать ее! Привычка врать себе. Не хватает, конечно, еще одного для полного и всепоглощающего кайфа – дела, которое я должен делать на этой земле.
Но, наверное, поиск такого дела
Я откинулся на спинку кресла. Закурил со вкусом маленькую сигаретку бесфильтрового «Кэмела». Запах Роминых пуков выветрился. И теперь салон машины заполнил медовый аромат знаменитых американских сигарет.
Я курил и улыбался.
Мне нравился аромат «Кэмела». Мне нравился салон моей машины. Мне нравилась моя машина. Мне нравился Рома, спящий в моей машине. Мне нравился двор, в котором стояла моя машина. Мне нравились стоявшие рядом с моей машиной и не мои машины. Мне нравилась скверно сколоченная песочница посреди двора. Мне нравились недокрашенные металлические качели, покачивающиеся в нескольких метрах от песочницы. Мне нравились хмурые, невыспавшиеся люди, выходившие из подъезда того дома, который мне тоже очень нравился… А с чего это вдруг люди толпой повалили из подъездов? Я посмотрел на часы – без десяти восемь. Пора было начинать день. Я бесцеремонно растолкал Рому. «Во ебт! – сказал Рома, проснувшись. – Я только приступил к копченой курице с трюфелями. Она лежала на золотом сверкающем подносе и кудахтала, сука. И чем громче она кудахтала, тем вкуснее она мне казалась. Но прежде я захотел с ней познакомиться. Я представился чинно. И курица представилась. Она сказала, что ее зовут Нюся. Нюся – это так сексуально. И подумал даже, может быть, мне ее трахнуть, а потом съесть. Но я был так голоден, так голоден, что решил все-таки сначала ее съесть, а потом… И тут ты меня разбудил. – Рома огляделся. – Мать твою, – разозлился Рома. – Еще так темно!» – «Сними очки», – посоветовал я роме. «Не ори!» – сказал Рома в ответ. Рома потянулся – с хрустом, писком и скрипом, будто весь состоял из протезов, весь, включая голову, – зевнул в пол-лица, похлопал себя машинально по карманам, спросил с затаенной угрозой: «Где мой пистолет?» Я ничего не ответил, повернул ключ зажигания, завел двигатель. «Где мой пистолет?» – чуть дрогнувшим голосом повторил Рома. Я вытащил из-за пояса Ромин пистолет и протянул его Роме. Рома взял пистолет из моих рук, сунул его в карман и сказал: «Я понимаю, у нас у всех нездоровая страсть к оружию. Но воровать, тем более у спящего, – нехорошо» – «Не ори», – посоветовал я Роме. «Что?» – Рома подкрутил свой слуховой аппарат. «Я хотел пристрелить тебя сегодня ночью, – сказал я. – Но передумал. Ты спал, как ребенок, положив кулачки под щеку. Я не хотел убивать ребенка» – «Что? – кричал Рома и вздрагивающей рукой вертел ручку уровня громкости своего слухового аппарата. – Я ни хрена не слышу! Что ты сказал?! Что ты сказал?!» Рома нервничал, тряс висевший на груди микрофон слухового аппарата, тер с силой ухо, в которое был вставлен наушничек, и все кричал, кричал: «Что ты сказал? Что?! Что?!» Я протянул руку к Роме и выдернул у него из уха слуховой наушничек. Проговорил негромко: «У нас впереди трудный день» – «Я знаю», – неожиданно спокойно сказал Рома, прочистил пальцем ухо и снова вставил слуховой наушничек. Заметил с досадой, после того, как вставил: «Опять ни черта не слышу» – «Мне надо позвонить», – сказал я, выруливая со двора. «Ну-ка, скажи что-нибудь, – попросил Рома. – Что ты молчишь? Все молчит, да молчит. Я помню, когда-то давно, тогда, на войне, ты неплохо умел разговаривать» – «А ты неплохо умел смеяться», – сказал я. «Вот теперь слышу, – пробормотал Рома, фиксируя ручку громкости в нужном положении. – Да, было время…»
Я остановился у телефона-автомата. Вылез из машины, зашел в будку. Трубку сняла сама Нина Запечная. «Это я», – сказал я. «А, Сильва Петровна, – обрадовалась я? – нетерпением ЖДУ вашего звонка» – «Они уже у тебя.» – «А как же, – ответила беззаботно Нина. – По высшему разряду» – «Много?» – «Не знаю даже, как вам сказать, – щебетала Нина. – Одного шва будет мало. Давайте сделаем два. Да, два» – «Тааак, – протянул я. – Если ты выйдешь, они пропасут тебя» – «Конечно», – сказала Нина. «А мне позарез нужен мой пакет» – «Даже и не знаю, что же вам еще предложить, – сказала Нина. – Не знаю» – «Ладно, – я вздохнул. – Давай так. Минут через двадцать к тебе придет человек в черном плаще, темных очках, со слуховым аппаратом в левом ухе» – «Фредди Крюгер», – предположила Нина. Я рассмеялся. «Именно за это я тебя и люблю», – сказал я. «При встрече надо будет все же уточнить, за что же конкретно», – ответила Нина. «Уточним, – согласился, – потом. – И спросил зачем-то: – Ты сейчас в чулках или колготках?» – «Чулки нынче моднее, дорогая Сильва Петровна», – заметила Нина. «И в узких розовых кружевных трусиках?» – с надеждой проговорил я. «Верно», – искренне удивилась Нина. «Это странно, – сказал я. – Странно. Но я почему-то очень хочу тебя», Нина засмеялась весело: «Вы мне очень нравитесь, Сильва Петровна, честное слово». «Представь этого парня, который придет, как клиента и отдай ему пакет», – попросил я Нину Запечную. «Конечно, – ответила Нина. – Непременно. Жду».
Я вернулся в машину. Рома сосредоточенно копался в бардачке автомобиля. «У тебя там столько барахла, – сказал Рома, не поворачиваясь ко мне. – Презервативы, палочки от допотопного эскимо, чешуя от воблы, вилки, дырявая ложка, засохшая роза, кокарда, непристойные фотографии, любовные записки, чистые носки", детская дудочка, ошейник для собаки, наручники, соска, искусственный член, пробки от бутылок, неизвестного предназначения красные цилиндрики в палец размером, несколько одноразовых шприцев, орден Красной Звезды, словарь матерных слов, наперсток, лента с патронами от крупнокалиберного пулемета… Кажется, все». Рома закрыл бардачок, откинулся на спинку кресла, переводя дыхание. «Ты не хочешь все это выкинуть на хер? – спросил Рома. – Кроме ордена, конечно, и чистых носков?» – «Нет, – сказал я. – Не хочу. Каждая их этих вещей дорога мне. Каждая из них – часть моей жизни» – «И чешуя от воблы – часть твоей жизни?» – спросил Рома. «И чешуя от воблы», – кивнул я. «И наперсток?» – спросил Рома. «И наперсток», – ответил я. «Какая насыщенная была у тебя жизнь, – с завистью проговорил Рома. – А у меня, что и есть дорогого, так это пистолет. Пистолет, и все».
Я остановился за два квартала от дома Нины Запечной. Подробно проинструктировав Рому, что и как ему делать, я сообщил ему также – на всякий случай, – что оперативники, ожидающие меня у Нины, ребята, видно, не очень квалифицированные, а может быть, просто ленивые, что в общем-то тоже говорит о низкой профессиональной квалификации (они же ведь даже не удосужились по параллельному телефону послушать наш с Ниной разговор). И еще я, конечно, рассказал Роме о расположении комнат, коридоров, лестниц и туалетов в доме Нины Запечной, объяснил, где находится запасной выход, а также в каком из туалетов достаточно большие окна. И напоследок попросил: «Чтобы ни случилось, Рома, не стреляй на поражение!» «Вот если бы ты меня не предупредил, я бы обязательно кого-нибудь завалил. А вот после твоих слов, точно не завалю», – сказал Рома. И ушел.
Для того чтобы добраться до дома Нины Запечной, необходимо было пройти двор, затем небольшой скверик, а потом пересечь узкую мостовую, по обеим сторонам которой стояли впритык друг к другу несколько легковых автомобилей.
В сквере я обнаружил – на траве и на деревьях – утреннюю росу. Я присел на корточки, подался вперед, оперся на руки, нагнулся и слизнул росу с остро пахнущего, негородского подорожника. Пробегающий бульдог посмотрел на меня удивленно, а потом тоже слизнул росу с тоненьких травинок и побежал дальше, призываемый хозяином, дальше, дальше… Я встал, прислонился плечом к дереву, закурил. Подходы к дому были чистые. Оперативники, видимо, обставили только сам дом, и все. Резонно в общем-то. Неизвестно еще, появлюсь ли я тут или нет.
Запах влажной, мокрой древесной коры заставил меня вспомнить лес и озеро в Куранове, пионерский лагерь на Пахре, дачу в Барвихе, пансионат в Рузе, речку в Звенигороде, теннисный корт в Воронове, пьянку в Мозженке, крутую групповуху в Пушкино, отвязанную ширяловку в Малеевке, драку в пансионате в Аксакове, камеру в предвариловке в Успенском, разборку с гаишниками в Перхушкове, прошедший в самогонном угаре день рождения знакомой актрисы в Жаворонках, кровавое сражение с пейзанами и пейзанками в Кашире, браконьерство на Можайском море и многое приятное другое, что происходило со мной или происходило в моих фантазиях, что, собственно говоря, одно и то же.
Дерево тоже прижималось ко мне, как и а к нему, с той же силой, с тем же чувством, что-то вспоминая свое, наверное, плечом к плечу, питаясь от меня движением, мыслью, желанием, голодом, сытостью, огнем, порывом, исключительностью ситуаций, любовью, новизной положения, отвагой, сомнениями и страхом; я понял, что между нами происходит своеобразный взаимообмен, и я не ошибся; питаясь моими чувствами, дерево отдавало мне в ответ свои уверенность, твердость, жестокость, непоколебимость, необходимую жестокость, оно закрепляло в моей памяти мои же эмоции, мои мысли, каждое совершенное мной движение, каждое желание, да, да, так было, было, я настаиваю… я заметил, что дерево смотрит на меня, я поймал его взгляд, оно смотрело не глазами, оно смотрело всем своим деревянным телом. Я подмигнул дереву, и оно подмигнуло в ответ, подражая мне. И от подмигивания, непривычного для себя, так сильно вздрогнуло, – от макушки до самых дальних кончиков корней, – что задрожала под ним земля и подо мной задрожала, и под бульдогом, и под его хозяином, и под всеми другими, кого еще не было рядом. И капли росы, дремлющие на листьях и покоящиеся на ветках, от сотрясения хлынули на меня буйным и шумным потоком. Я подставил влаге свое лицо и стал ловить воду ртом, с упоением, холодную, чистую, ароматную. Наслаждался.
Руками, с удовольствием, я зачесал мокрые волосы назад, вздохнул глубоко, сладко жмурясь и отдохновенно смеясь, и машинально вынул затем новую сигаретку и закурил. Закурив, вспомнил, зачем я здесь. Вспомнив, зачем я здесь, решил еще раз прикинуть, правильно ли я сделал, что послал к Нине Рому. Может быть, мне все-таки надо было бы пойти самому?
Нет, не надо было. Они ждали ведь именно меня – это же ведь я был приятелем Нины. То, что к Нине придет Рома, они вряд ли брали в расчет. А если и брали в расчет, то вряд ли быстро сообразят, что Рома это Рома. Рома по сравнению с теми фотографиями, которые у них наверняка имеются, чрезвычайно сильно изменился – похудел, стал носить темные очки, слуховой аппарат. Да еще такой странный черный плащ…