Голос крови
Шрифт:
Печать бога Ану.
Но чары крепки, одолеть их не смог он,
И прочь он ушел. Видел меня или нет —
Я не знаю.
Но горе его человеческим было.
Но демонов нет среди нас с этих пор.
Говорят, кто-то жив и избегнул расправы,
Прочь убежав.
А сестра
Все спит под камнями.
Это заклятье не пробуй разбить, Обряд очищенья свершен над Уруком,
Я же жертву за душу сестры принесу. Близка моя смерть, Потому оставляю здесь эти слова.
Да хранит тебя Ану!
Тику смотрит на голубое неба на окна, сверкающие в лучах солнца, и думает: Прошу, найди меня.
Она берет лист бумаги и складывает самолетик, как ее научили. На его крыльях буквами чужого языка она пишет: «Эррензи». Прижимает самолетик к груди и мгновение стоит, ни о чем не думая. Потом размахивается и бросает самолетик в окно.
В етер подхватывает его и несет прочь, над улицами, над крышами домов. И вот он уже скрылся из виду, а Тику все стоит и смотрит ему вслед.
ИЛЬЯ ГУСАРОВ
ПОДВОДЯ ЧЕРТУ
Спустя сорок лет подробности истории, изменившей мою жизнь, чуть сгладились в памяти, и я решил нарушить обет молчания.
Думаю, рассказ мой окажется небезынтересным для читателя, чей ум склонен к изучению событий неизведанных и, с точки зрения прогрессивного ХIХ века, не поддающихся логическому объяснению. Смиренно прошу прощения за некоторый сумбур, с которым столкнется всякий, читающий эти строки — никогда не замечая за собой литературных способностей. До сего дня сочинил я лишь пару статеек для «Медицинского вестника», да и они, надо признаться, не имели успеха.
Чтобы было понятно, кто перед вами; придется остановиться на некоторых подробностях моей жизни. Рассказец этот вряд ли вызовет особый интерес и может показаться читателю скучным, а хуже того — нудным, но без него трудно разобраться в душе человека, которому суждено было стать героем описываемых событий.
Батюшка мой в 1800-м году был рекрутирован, в 1809-м за заслуги в Финляндскую кампанию произведен в унтера, за храбрость в Отечественную — в первый офицерски чин, а в 1827-м вернулся в родную деревню майором, что давало тогда право на потомственное дворянство. Родные о нем уж и не вспоминали, да и мало кто выжил, ибо деревня находилась в Смоленской губернии, аккурат там, где прошло наполеоновское нашествие.
Родителю моему было уж под пятьдесят, перспектив, казалось бы, никаких, ан нет, в соседней деревеньке сыскалась молоденькая помещица, которой и суждено было стать моей матушкой. Мне неведомо, как сошлись пожилой майор и совсем юная дворянка хоть из бедного, но старинного шляхетского рода, но дошел до моих ушей слушок, мол, не от батюшки меня мать понесла. Теперь, оглядываясь назад, кажется — слухи те не были лишены почвы. Из детских воспоминаний самыми сильными остались для меня слезы матушки, убегавшей от озверевшего отца, пытавшегося
Меж тем, рос я смирным, если не сказать, робким ребенком. Знания, которые давал обрусевший французик, схватывал я с легкостью, а к забавам мальчишек был полностью равнодушен. Книжки, обнаруженные в матушкиной библиотеке, были зачитаны мною до дыр, и всей душой я, благодаря ненароком найденной книжке Ломоносова, грезил о славе Лавуазье и Бертолле. Мечтал я учиться в большом городе, в Петербурге иди Москве, где, как мне казалось, только и можно было постичь всю глубину естественных познаний. Однако же батюшка решил по-иному. Другого пути, кроме такого, как его собственный, папаша не мыслил, и в 1846 году я был отдан в Полтавский пехотный полк, тот самый, в котором он сам прошел свой героический путь, и к которому я был приписан с детства.
Командир полка, проверив мои знания и признав их достойными, определил было меня унтер-офицером в строевое подразделение, но скоро понял свою ошибку. Я был, впрочем, этому рад и лелеял мысль, что вскоре и вовсе буду списан по состоянию здоровья, ибо уже тогда имелись к этому предпосылки. Чего греха таить, думал я и о наследстве, которое должно было когда-то достаться мне от батюшки. Я рассчитывал продать поместьеце и пустить все денычгш дальнейшее образование, научные изыскания да поиски матушки, коли она была еще жива. Судьбе же суждено было распорядиться по-иному.
Спустя два года после начала службы пришли сведения о кончине папеньки от приступа, случившегося по пьяному делу, а с ними и известия, что жизнь в мое отсутствие он вел беспробудную, поместье заложил, и оно полностью ушло за долги.
Я к тому времени получил подпоручика, был уж год как переведен в помощники полкового лекаря и неожиданно получил удовольствие от возможности исцелять людей, чему немало способствовало увлечение естествознанием. Так вот и получилось, что деваться из полка мне было некуда.
Меж тем служба до поры проходила без боевых действий, но в 1849-м наш полк выступил в Венгерский поход в составе корпуса генерал-фельдмаршала Паскевича. Я не буду здесь останавливаться на военных событиях, скажу лишь, что сражались наши солдаты героически, мадьяр мы побили, но и работы у меня после битвы под Дебреценом было немало. Близился конец июля, по всему казалось, что война идет к завершению, но тут в Прикарпатье неожиданно взбунтовались словаки. Командование отправило на подавление мятежа отряд, в который откомандировали одну из рот нашего полка н меня в качестве отрядного костоправа.
Возглавил отряд полковник Дибич, балагур и любимец солдат. Мы довольно быстро преодолели неблизкий путь и уж к середине августа усмирили бунт по всему течению речки Ваг. Основные наши силы, заняв господствующую высоту, остановились на отдых в городке Тренчин. У меня на попечении было всего двое солдат — легкораненый да артиллерийский возница со сломанной ногой. Работы, словом, немного.
И вот как-то вечером, на пятый день постоя, вызывает меня командир отряда. Прихожу я в дом, где он изволил квартировать, докладываю, а сам кошусь на молодого господина, видимо, из местных.