Голоса на обочине
Шрифт:
У него случай был. Как он говорил, работал сварщиком на электростанции и упал с высоты, с тридцати метров аж…
Падал, говорил, как-то поэтапно. Цеплялся за что-то несколько раз, то там, то тут, одеждой. Ну и получил сотрясение мозга, руку сломал, два ребра.
…Деньги мы не делили. Он приносит свою пенсию, кладёт в шкаф на полку. Я приношу – на ту же полку кладу. Соседка моя, Нюра Мижавова, позавидовала: «Везёт: третий мужик у тебя». Она всему завидует.
Знала бы, как мне дались первые два. Помучилась. Она недавно дом-то рядом купила. Издалека откуда-то.
Я всю жизнь то нянечкой, то воспитательницей в детских садиках проработала.
На пенсию ушла, а всё около детсада «Мишки», тут у меня через дорогу. Кружусь. Там помогу, там что-нибудь по мелочи… Вот его стихи, Леонтия-то, раздавала. Читали деткам, очень нравились.
…А через год у Леонтия книжка целая вышла для детей. Было в ней одно стихотворение, где мне очень нравились две строчки:
Вечно солнышку светить,Если будем всех любить!Это стихотворение называется «Сиреневые колокольчики».
Оно и о природе, и о войне. Мы-то в детстве с подружками так любили по весне ходить за этими сиреневыми колокольчиками. Лес-то рядом совсем.
До сих пор вспоминаю эти денёчки. Иной раз во сне колокольчики приснятся – и позванивают из детства!..
…А тут как обухом по голове. Не придумать страшнее. Миша рассказывал мне: приглашают председателя ихней областной организации писателей в обком партии и спрашивают:
– Вы кого печатаете? Фашистского пособника! Гестаповского палача!
Оказывается, на Леонтия пришла бумага из соседней области.
А в ней такое… свихнуться можно. По ней Леонтий родился и жил до войны в Поволжье, по соседству с немецкой колонией. С детства знал немецкий язык. Когда началась война, его определили в армию переводчиком. Он и попал в плен.
Немцы зачислили его в эту, в зондеркоманду. Потом направили в Грецию, в команду, которая занималась уничтожением греческих партизан.
Расстреливали целыми семьями. Детей бросали живыми в костёр. И во всём этом, получалось, Леонтий – прямой участник.
После войны за то, что был в услужении у немцев, Леонтий отсидел десять лет.
Приехал сюда и жил на квартире у одной старушки в посёлке, недалеко от города.
Незаметно жил, пока не начал писать стихи и печататься.
Вот как!
…Председатель-то пригласил потом Леонтия к себе в кабинет, спрашивает напрямую:
– Служил у немцев?
– Служил, – отвечает Леонтий.
– В расстрелах участвовал?
– Вам же бумагу прислали. Что спрашивать? – так вроде Леонтий отвечал. Мне Миша рассказывал.
Председатель долго тоже не стал разговаривать:
– Ну, раз эдак, то вот что скажу: стихи запретить писать вам никто не сможет. Но печатать мы вас не будем. Точка!
Я говорю брату Мише:
– Как же так? Каратель, и такие стихи хорошие? Не верится.
А он мне:
– Талант – он как чирий! Может и на заднице выскочить!
А тут утечка произошла. По посёлку про Леонтия слушок пошёл…
Что же делать? Как быть? Ума не приложу: полицай в моём доме? Жить-то как вместях?
Леонтий-то пропал сразу. Не появлялся у меня. Всё решилось враз. Пришла домой – его вещей нет. Туда-сюда. На столе записка: «Уехал. Прости».
И всё! Куда? Чего?
Он даже деньги в шкафу не тронул. Вот ведь?..
…Я до сих пор не могу его представить палачом. Слово-то какое? К нему не идёт…
Вот умом допускаю: документы есть. И всякое другое… Сидел опять же… Судили…
А сердцем никак. Не принимает сердце… А вдруг ошибка? Не соединяется во мне всё в одно целое. С этим теперь и живу…
Недавно ездила к той старушке, у которой он жил до меня.
Может, думаю, что узнаю о нём. Увижу.
«Нет, – шамкает хозяйка, – как съехал в тот раз, больше его не видала. А ты кем ему приходишься? – спрашивает. – У него, сердешного, ведь никого, как знаю, не было».
Дожить до весны!
Говоришь, в голодные годы твой дед с семьёй уехал в Сибирь, и потому все они остались живы? Случалось и такое… Только с нашей-то семьёй по-другому было. Если б только с нашей…
– Вы хорошо помните те годы? – спрашиваю. Лицо старика трогает вялое подобие усмешки:
– Ещё бы! В памяти такие зарубы остались…
– Могли бы рассказать? – спрашиваю.
– Мог бы, только не сейчас. Неважно себя чувствую после операции. Недели через две, может быть…
…Старик рассказывал несколько вечеров. Я редко перебивал его вопросами. То, что я услышал от него, сидя вместе с ним в скверике во дворе, меня выбило из равновесия. Я несколько дней приходил в себя. Не мог ничем заняться сосредоточенно, пока не понял, что надо услышанное записать. Перенести на бумагу. Не мог носить в себе…
…Рассказ его я, как сумел, сгруппировал, удалил из него повторы… Нигде и ничего от себя… Местами опустил подробности, которые показались мне неимоверно дикими… Всплывали в памяти отрывочные сведения из архивных документов. Но передо мной был живой свидетель…
«Видишь ли, в некоторых уездах Самарской губернии в 1920 году не выпало ни одного дождя. Поля и луга на глазах выгорали. Появились полчища саранчи.
Уже в 20-м году у нас в деревне начали есть жёлуди. Ели их пока наполовину с мукой, потом с мякиной, лебедой. Ещё с репейником этим.