Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

Мочалова Ольга Алексеевна

Мы вернулись домой, обогащенные горьким опытом. Но мне стало плохо. «Красная морда», — говорила неприязненно старшая сестра, когда мы вечером собирались с книгами у единственной лампы. А я пылала в жару, еще не сознавая, что я тяжело больна. Обнаружился брюшной тиф. Спали в комнате с Катей, и ночью я ее будила. Помню тяжелые бредовые кошмары. Под стулом сидели два злорадных темнокожих мальчишки — не то негры, не то чертенята. Они пели. И я не знала, как от них избавиться.

Лечил знакомый фильский доктор, прозванный Генрих-птицелов. Косу мне сбрил тупой бритвой фабричный мастер Филипп Степанович.

Когда я поправилась, то оказалось, что на свете совершенно нечего делать. Сидела у окна.

Еще в чепце на бритой голове я пришла в Большой Афанасьевский переулок на Арбате к Вячеславу Иванову. Это была дерзость, но я искала жизни.

Вот примерно тот стихотворный багаж, который я рискнула ему показать.

Песенка воде

Плененному тоской чужда вода и дети. Вода и дети никогда не лгут. Мне легче жить, как дождь раскинет сети, В домах наладит ласковый уют. Смеркается.

Уж смотрят дети сонно. Водой горячей замутнен стакан. И шутит дед, внезапно умиленный, И кружит сердце сладостный туман.

Дождь

В сырой осенний день не требуют, а просят. Спешат ручьи, волнуясь, как ревнивые, А девушки бесцельно чешут косы, Милей красавиц в дождик некрасивые. Свет лампы радостен, как возвращение, Измученный, взяв книгу, улыбается. Под сильный дождь смягчаются движенья, И все прощается, легко Прощается.

Сегодня

Какой сегодня тусклый свет И едкая ненужность слез, И сухость мыслей и волос. И я даю себе совет — Любить покойный синий цвет, За все, за все благодаря. Ведь мне уж не тринадцать лет, Желать обид и рыжих кос, И ассирийского царя.

Перед снегом

И умный вечер ничему не верит, И самый хитрый — с болью лицемерит, У тучи жутко поседелый край. Одна лишь бабушка слепая верит в рай. И холодея, как спасенья, снег зову. В такой же миг Бог сотворил сову.

Были тогда Богородичные темы, как опыт познанья высших сфер.

* * *

Сложишь руки, как ласточку греешь, И моленья твои обо всех. Только горестно пожалеешь Тех, кто на душу принял грех. Да, я, девушка, знаю тоже Эти гибкие стебли мольбы. Без конца повторять: «Боже, Боже», И стоять у дверей судьбы.

Был некоторый уклон в песенку.

С тобой

Тихо с тобой, как под елкой, Где прилежно убрано беленьким. Пряменькая, осторожная, На снегу твой следочек меленький. Грустно с тобой, словно ветру, Что с далекою далью не справится. Потрясенный колотится в грудь И швыряется оземь, пьяница. Страшно с тобою, как спящему Снится — встать на ступеньку шаткую. Над провалом, над чернотой, Неразрешимой загадкою. И с тобой тепло, как котенку Сладко в шапке моей свить гнездышко. Чему улыбнешься спросонку, Чиркнув ночью спичечной звездочкой?

Имело тогда успех стихотворение, навеянное «Дон Кихотом». Собиралась я писать биографию Сервантеса, но не одолела.

Дань коню

Когда сражался Дон Кихот, А Санчо получал побои, Не замечали, что Россинант В ненарушимом был покое. Среди трактирщиков, пастушек, Невероятных сумасбродств Рассеян ветром, пьян усталостью Переходил мученья вброд. Он принимал житье людское, Как ночи, дождик, холода, Бежал, куда ему придется, — Прозрачного ручья вода. Геройской ярости Кихота Невольной был он укоризной, Сопровождающий послушно, Как слабый отсвет лучшей жизни.

Как только хватило удали прийти к большому человеку, поэту, мыслителю, ученому в его кабинет на Арбате? Или же это гнала фильская тоска? Я была стриженая, замерзшая, угрюмая и — дерзкая. Помню первый визит в квартиру Вячеслава Ивановича. При разговоре присутствовал Иван Моисеевич Дегтеревский, верный оруженосец поэта и его подголосок, в дальнейшем устроитель пушкинского семинара в своем доме (Староконюшенный, 4), известном как студия Гунста ^[329] . Разговора не помню. Впоследствии Вячеслав Иванович говорил мне: «Вы имеете обыкновение не нравиться сразу. Я тоже подумал тогда: „Что-то странно“… Но потом, потом»…

329

Анатолий Оттович Гунст (1859–1919) — художник, актер. В 1917 году основал драматическую студию, работавшую в его доме (Староконюшенный пер., 4), которая после смерти руководителя влилась в студию под руководством Е. Б. Вахтангова.

Я

стала бывать в Большом Афанасьевском. Как-то хорошо, легко получалось входить в эти двери, непринужденно завязывалась беседа.

Доверчиво, щедро рассказывал В. И. о своей покойной жене Зиновьевой-Аннибал, об ее необыкновенном даровании постигать человека. Вспоминал об ее тяжелой смерти — она задохнулась, заразившись скарлатиной, волновался, ходил по комнате. Я с замиранием сердца смотрела на большой портрет сильной, властной женщины, висевший в простенке. Позднее мне стало известно о посмертном общении поэта с умершей возлюбленной. Гершензон говорил, что Лидия Дмитриевна была не менее одарена, чем ее гениальный муж. Она умела находить общий язык с деревенской старушкой и равно с представителем высшей культуры. Она была автором книг «Трагический зверинец», «Тридцать три удара», «Кровь и кольцо» ^[330] .

330

Мемуаристка указывает неточные названия литературных произведений Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Речь идет о книгах: Зиновьева-Аннибал Л. Д. Трагический зверинец. Рассказы. СПб., 1907; Зиновьева-Аннибал Л. Д. Тридцать три урода. Повесть. СПб., 1907; Зиновьева-Аннибал Л. Д. Кольца. Драма в трех действиях. М., 1904.

Я не могла вовремя познакомиться с ее произведеньями, а затем они пропали с книжного рынка совсем. Но то, что мне довелось прочитать, пугало каким-то необузданным протестом, экзальтированностью, вызовом. Характерны для нее запомнившиеся строки:

«Я б устроила в бане бал, Я — Зиновьева-Аннибал».

Впрочем, тогдашний мой суд был незрелым. Думается, что она принадлежала к авторам, более талантливым в жизни, чем в произведениях.

Настало теплое время, стаяли снега. Моя бритая голова оделась кудрявой шевелюрой. В. Ив. был нежно-внимателен и участлив ко мне. Он удивлялся моей интуиции, угадыванию мыслей. Так, я чутьем узнала об его пристрастии к Городецкому, об этой кратковременной вспышке взаимного влечения ^[331] .

331

Вяч. Иванов сыграл немалую роль в становлении С. М. Городецкого — литератора. «Открытие новой звезды» произошло на одном из литературных собраний на «башне» у Иванова в январе 1906 года, когда С. М. Городецкий прочитал свои стихи из будущей книги «Ярь». Вл. Пяст, присутствовавший на собрании, так описывает это событие:

«Я наверно не помню, сидел ли тогда на арбитраже в качестве суперарбитра Валерий Брюсов — или это было в следующую среду, через одну неделю, — но во всяком случае и он (в тот раз, когда был), и все поэты, и все непоэты, присутствовавшие у Вячеслава Иванова, — все, лишь заслышали шаманский голос-бубен Сергея Городецкого, — его скороговорку под нос:

Вот черта — это глаз, Вот дыра — это нос; Покраснела трава, Заалелся откос, — И у ног В красных пятнах лежит Новый бог, —

все испытали тот „новый трепет“, который определяет, по словам того же Бодлера, рождение нового поэта, нового бога.

Все заволновались. Всё померкло перед этим „рождением Ярилы“. Все поэты, прошедшие вереницей перед ареопагом под председательством Брюсова, вместе с этим ареопагом выпущены были признать выступление Городецкого из ряда вон выходящим. Многие обрадовались этому, некоторые позавидовали. Вячеслав Иванов, когда единодушный шум рукоплесканий, превзошедший когда-либо слышанный в стенах „башни“ шум, умолк, — Вячеслав Иванов вскочил и сейчас же сказал восторженную речь по поводу этих юных стихов. Слабой „оппозицией“ было только ворчанье на „Ярилу“ со стороны Мережковского, и только в первую „среду“.

Все следующие „среды“ были „средами“ триумфов юного Ярилы.

Его почти буквально носили на руках» (Пяст В. Встречи. М., 1997, с. 73–74).

Иванова и Городецкого сближал интерес к фольклору. Известны стихотворные посвящения поэтов друг другу. Поэзия и личность автора «Яри» послужили Вяч. Иванову материалом для создания маски Юного Поэта в стихотворном цикле «Эрос» (1906).

Совместное Л. Д. Зиновьевой-Аннибал Вяч. Иванов стремился осуществить на практике теорию преодоления индивидуализма (в том числе и в семейной жизни, идя от «союза двух» к «союзу трех» и далее к «союзу многих») и пытался привлечь к этому С. М. Городецкого.

В 1909–1910 годах поэты начали отдаляться друг от друга. С. М. Городецкий позднее в «Воспоминаниях об А. Блоке» (1922) назвал «башню» «Парнасом бесноватых». (См.: Помирчий Р. Е. Комментарии к стихотворению «Китоврас». — В кн.: Иванов Вяч. И. Стихотворения и поэмы (Библиотека поэта. Малая серия). Л., 1976, с. 473–474)

В ту весну и лето я посвящала В. Ив. стихи. Не все уцелело. Были строки:

«Так, всякий, кто знал Вас, Бывал на Альпах. Вас всякий знал, кто раз У счастья просил пощады. Ночь совершенней дня, И в Вас, как в звездной ночи, Стоит надмирная прохлада. Безогненностью дальнего огня, Крылатым холодком мне в очи — Вы над ковром ликующего сада. Как страстно я запомню это лето, Где, царственным вниманием согрета, Я в ласточку менялась из совы. О, древнее лукавство жизни, Приоткрывающее путь к отчизне, — Зеленый цвет травы! И как меня загадочно делили, Потягивая кончики усилий, Любовь, трава и лень! О, сад мой под Москвой, всех трогательней мест! Глядеть, дышать — никак не надоест! Божественно-бездумен день».