Голоса вещей
Шрифт:
Обида все глубже просачивалась в душу Ксенофонтова, и он даже вздрогнул, когда неожиданно зазвенел телефон.
— Да! — сказал он недовольно, поскольку ценил свои обиды и расставался с ними неохотно.
— Привет. Ты меня искал?
— Зайцев?! — счастливо воскликнул Ксенофонтов и мгновенно забыл о том, как горько ему живется. — Ну, старик, я уже начал беспокоиться! Может, думаю, тебя насквозь прострелили, может, думаю, в жизненно важных местах…
— Пока не продырявили, но до полного отощания довели.
— Все понял! Встречаемся через десять минут.
— Не
А все-таки друзья остаются, несмотря па жестокие жизненные неурядицы, обиды и недоразумения, успокоенно подумал Ксенофонтов. И ни слава их не может разлучить — он взглянул на свой очерк, — ни самые опасные преступления.
В вареничной стоял влажный и горячий запах вареного теста. Озабоченные посетители шарили глазами в поисках свободного места, бегали в моечную за вилками и ложками, ополаскивали стаканы у рукомойника. Распаренные женщины недовольно покрикивали на них из кухни, поддавали ногами какие-то тряпки, а оробевшие посетители отворачивались, стараясь не видеть ни самих женщин, ни масляного пола, ни сумрачных внутренностей вареничной.
Ксенофонтову до прихода Зайцева не без труда удалось взять две порции вареников, четыре компота и занять места у наглухо заколоченного и задернутого сероватыми гардинами окна. Маленький худощавый Зайцев быстро протиснулся между столиками, сел перед Ксенофонтовым, шумно вздохнул.
— Кажется, впервые за трое суток поем горячего!
— Это хорошо, — кивнул Ксенофонтов, — Горячее полезно для здоровья. Только это… Не заглатывай пищу как кондор. Ты вот не читаешь нашу газету, а напрасно. Недавно мы напечатали заметку о том, что кондоров на земле осталось совсем немного. Вымирают. Полагаю, оттого, что пищу заглатывают, не пережевывая.
— Обязательно учту, — проговорил Зайцев с набитым ртом. — А газету твою я иногда просматриваю. Сегодня вот про хорошего человека Апыхтина прочитал… Очень трогательно. Не скажу, чтобы прослезился, но прочел с большим интересом. Этот твой машинист…
— Таксист, — поправил Ксенофонтов.
— Ах да! Извини. Я со своими хлопотами… Но ничего нового, поверь. Старо как мир. Кровавая история. Это не для разговора за варениками.
— Преступника задержал?
— Даже двух, — сокрушенно ответил Зайцев. — Убивал один, а задержаны два.
— С перевыполнением идешь, — одобрил Ксенофонтов. — На двести процентов. В ударники выбьешься, квартиру получишь, женишься, на свадьбу пригласишь, я надену свой новый костюм, познакомлюсь с подругой твоей жены… Значит, один из задержанных не виновен?
— Совершенно верно.
— Это ты зря. Невиновного нужно отпустить. Слышишь? А то могут быть неприятности.
— Эх! Ксенофонтов! Всего два дня я потратил на то, чтобы раскрыть преступление, провести экспертизы, очные ставки, собрать доказательства и, наконец, выйти на двоих. Убил один из них, это я выяснил, да они и сами не отрицают. И все за два дня. Но вот уже три дня я пытаюсь узнать — кто же из них убийца?
— А знаешь, — Ксенофонтов вымакал последним вареником остатки сметаны и отправил его в рот, — где-то я читал, что преступника можно установить по внешнему виду. Да, да, не удивляйся. Слушай внимательно… Прежде всего у них свирепый взгляд. Кроме того, низкий лоб, длинные, почти до колен руки. И чтобы не забыть — волосатость. Старик, у них потрясающая волосатость. Опять же выражаются они того… Сам понимаешь, не очень культурно. Словарный запас у них своеобразный, страдает словарный запас…
— Спасибо. — Зайцев пожал руку Ксенофонтову. — Спасибо, дорогой друг. Теперь я знаю, что мне делать. Считай, что ты оказал правосудию большую услугу. Привет Апыхтину. Пока.
— Как?! И ты даже не хочешь, чтобы я тебя проводил? Я могу еще кое-чего вспомнить о внешности преступников. Например, тяжелая нижняя челюсть, надбровные дуги, как у питекантропов, узко поставленные глаза…
— Ксенофонтов! За последние пять дней мне пришлось допросить человек пятьдесят, не меньше. И не просто потолковать с ними о приятных вещах, а вывернуть их наизнанку, до сути добраться… А ты одного своего Апыхтина недели две пытал, не меньше, по городу с ним катался, впечатлений набирался.
— Виноват.
— Вот то-то! Вечером дома? Жди. Буду.
Вечер был тих и зноен, женские каблучки тонули в мягком асфальте, у автоматов с газированной водой стояли понурые очереди, а Зайцев, придя к приятелю, прежде всего направился на кухню. Открыв кран, он с минуту ждал, пока стечет теплая вода, и только потом, наклонившись к струе, напился.
— Значит, так, — Зайцев откинулся в кресле, до деревянного каркаса изодранном котом Ксенофонтова. — Значит, так… Представь себе. Трое решают провести приятный вечерок. Двое мужчин и одна женщина. Собираются на квартире у женщины.
— Возраст? — уточнил Ксенофонтов.
— Вполне дееспособный возраст, все в районе тридцати пяти. Шофер, слесарь, а она — продавец универмага.
— Отдел? — проницательно спросил Ксенофонтов.
— Хороший вопрос, — одобрил Зайцев. — Обувной отдел. Установлено, что между ними существовали деловые и, как говорится, взаимовыгодные отношения. Она имела возможность брать кое-какие товары в количестве, превышающем ее потребности, скажем так. Слесарь, хорошо зная жильцов своего дома, эти товары сбывал. Шофер тоже не оставался без дела. Кстати, он и обслуживал этот универмаг.
— Итак, они собрались у нее дома. — Ксенофонтов, кажется, первый раз проявил нетерпение.
— Да. И, судя по всему, ребята крепко выпили. Очевидно, был повод, были деньги. Затем возникла ссора.
— Всеобщая?
— Ксенофонтов, я тебя не узнаю, — возмутился Зайцев. — Ты ведешь себя, как девочка на танцах, — прямо весь горишь нетерпением, прерываешь плавное течение моей мысли!
— Больше не буду.
— Понимаешь, никак не выберусь из этой истории, — виновато улыбнулся Зайцев. — Вот сижу здесь, с тобой беседую, а в ушах до сих пор их голоса звучат, крики, вопросы, которые им задал, задать которые не сообразил… Такое ощущение, будто все они, включая убитую женщину, галдят сейчас в этой твоей комнате, и разобраться в их обвинениях, оправдываниях… Сложно, Ксенофонтов. Тебе этого не понять.