Голова Минотавра
Шрифт:
— Присаживайся, мужик, — сказал он и словно плугом проехал предплечьем по столу, сбрасывая все бумажки на пол. — Присаживайся и съешь чего-нибудь нормального. От похмелья нет лучшего средства, чем хорошая еда.
Валлаш недоверчиво глядел, как мужчина, которого перед тем называли капитаном, открывает две коробки от пирожных, откуда сразу же разошлись запахи колбасок и грудинки. Он не знал, как себя повести. Зашипела вскрываемая бутылка пива, и вот это его убедило окончательно. Портье уселся за стол и принял из рук капитана открытую бутылку. Пенистая жидкость была словно лекарство.
— Ешь, мужик. — Капитан подвинул в его сторону обе коробки. — У тебя какая-нибудь ложка тут имеется?
Валлаш принес ложку из своей комнатушки без окон и взялся за еду. Капитан глядел на него с улыбкой. Валлаш молниеносно слопал все принесенное, выпил пиво, развалился на стуле и громко отрыгнул.
— Приняло пузо, а? — капитан рассмеялся, но тут же его смех прекратился. — А вот сейчас я тебе кое-что скажу. Латинская поговорка: Primun edere, deinde philosophari. Знаешь, как переводится? Сначала поесть, потом уже философствовать. Поесть ты поел, теперь пофилософствуем. Сейчас ты мне все расскажешь, хорошо?
— Но что рассказать, уважаемый герр? — Валлаш вновь почувствовал боль в копчике. — Что я обязан рассказать? Ведь я уже все рассказал…
— Но не мне. — Капитан откинулся вместе с опасно заскрипевшим стулом — Другим — это да, а вот мне — нет. Так что давай, мужик. С самого начала и все! С того момента, как ты в первый раз увидел ту девушку, Анну. — Он протянул портсигар. — Закуришь?
— Да, благодарствую. — Через мгновение Валлаш крепко затянулся. — А было это так… Вчера вечером, было часов где-то около десяти, прибыла эта девица с чертовски огромным чемоданом. Она едва его тащила. Устала, едва разговаривала. Взяла номер на два дня, на имя Анна.
— Тебя это не удивило? Только имя?
— А меня, уважаемый, мало чего здесь удивляет. Я спрашиваю фамилию лишь затем, чтобы знать, чего записать в тетради. Кто-то сказал только имя? И ладно. Тогда уже я приписываю какую-нибудь фамилию. И так оно в тетрадке и стоит: имя и фамилия. Этого требует хозяин, герр Наблицке. Сам он тоже ничему не удивляется.
— И какую же ты дал ей фамилию?
— А вы как думаете? — Валлаш осклабился. — Ну, Шмидт! Вот какую фамилию я ей придумал.
— Ладно. — Капитан вскрыл два пива, одну бутылку сунул под нос Валлашу. — Говоришь, она устала, тащила тяжелый чемодан… Хорошо… Но если она устала, протащив его пару метров от двери до твоей стойки, то по улице ведь тащить его бы не смогла… Она бы раньше упала бы от усталости, ведь правда?
— Ясен перец, что правда! Приехала она на тачке! Только вошла — кобыла и зацокала по мостовой, тачка и укатила.
— Говоришь, извозчик отъехал.
Мок задумался.
— Ну да, поехал. Я даже спросил, почему он не помог ей с этим чемоданом… А она мне сказала, что это не мое дело.
— Она по-немецки говорила?
— Только эти слова. "Это не твое дело". И все. Понимать ничего не понимала, только пялила свои зенки.
— Пялила, говоришь. — Выражение лица капитана поменялось, он резко встал. — А как пялилась, как после смерти или как-то иначе? И что, набрякший язык тоже изо рта вываливался? А была ли синяя полоса на шее, когда ты сам пялился на ее маленькие сиськи?!
Валлаш отодвинулся вместе со стулом и только потом почувствовал, как горит щека. Портье рухнул на землю, беспомощно размахивая руками. Капитан склонился над ним. Гостиничный служащий почувствовал запах пива и табака.
— Понимаешь, за что ты получил по роже? За то, что уважения в тебе нет. Ты был обязан помочь той бедной девочке тащить багаж.
Валлаш не поднимался с пола, а только ёжился и следил за нападающим. А тот подошел вешалке, вынул из кармана плаща какую-то визитку, поднял телефонную трубку и набрал номер.
— Сойфферт? Это Мок… И что с того, что вы спите? — сообщил он громким голосом. — У меня для вас задание! Подберите себе сколько нужно людей и допросите всех извозчиков и таксистов. Я знаю, что хором это будет с тысячу человек. У вас на все про все несколько дней! Но найдите мне того, кто вез вчера часов около семи с вокзала плохо говорящую по-немецки девушку в "Варшавский Двор" на Антониенштрассе. Я знаю, что в канун Нового Года все извозчики в Бреслау работали. Так что допросить всех! Даже если бы их было две тысячи! Выполнять!
Валлаш все еще лежал на полу. Когда Мок проходил мимо, портье показалось, что его обидчик рассмеялся и сказал сам себе:
— Вот же гестаповец ёбаный! Паши, каналья!
Бреслау, воскресенье 10 января 1937 года, без четверти восемь вечера
Нельзя сказать, чтобы Моку сильно нравился пастор Бертольд Кребс, который — по приглашению Карен — в среднем, раз в месяц гостил у них в доме. Пастор был проповедником телом и душой, и не только на амвоне протестантской общины, но, что гораздо хуже — и за чашкой травяного настоя под булочку с корицей. Карен, которая была евангелического вероисповедания, в отличие от католика Эберхарда, приходила с утренних служб в отдаленной церкви в состоянии возбуждения и подробно излагала мужу обо всех речах пастора и применяемых им без умеренности риторических приемах. Все эти восхищения и экзальтации, а более всего — информация, что пастор все еще находится во внебрачном состоянии, привели к тому, что Мок заинтересовался Кребсом, причем, двояким образом. Во-первых, он провел его по полицейской картотеке, во-вторых, заставил себя подняться очень рано и втайне отправиться на сбор протестантской общины, чтобы присмотреться к священнику. Первая операция никаких эффектов не принесла, поскольку никаких полицейских данных на пастора попросту не существовало, зато вторая имела для Эберхарда принципиальное значение. Ибо, когда он увидал низенького, худощавого человечка, который отчаянно приклеивал к лысине остатки крашеных волос, чувство ревности исчезло без следа, а жена получила от Мока согласие на приглашение пастора к ним домой, о чем она ранее долго и безрезультатно просила.
И вот тут Эберхард совершил ошибку, поскольку с первыми же посещениями пастора Кребса он очутился в клещах немочи. Он попросту не знал, как поступить, когда гость с постной миной входил к ним в гостиную, усаживался в кресле, укладывал Библию на сложенных коленях и громким, звучным голосом начинал метать громы и молнии. Что главное, резкой критике он поддавал все, что сам Мок считал нормальным и обоснованным. В потреблении спиртного и мяса пастор Кребс видел прямой путь к дегенерации тела и разума, табак и кофе неизбежно вели в преисподнюю, занятия спортом потрафляли телесным искушениям. Исключение проповедник делал только лишь для сладостей, их поедание обосновывая какой-то фразой из полузабытой книги по каноническому праву. Эберхард, которого бомбардировали критикой, и которую сам он воспринимал в качестве личного нападения, не мог выдержать в собственном доме. Когда он закуривал сигару, чувствовал себя преступником, когда отпивал глоточек кофе — дегенератом. В связи с этим, он удерживался от каких-либо дискуссий, отвечал односложно, в чем впоследствии жена его обвиняла как постоянное проявление враждебности к столь мудрому человеку. Так что Мок оказывался в западне, так как не желал ранить чувств Карен, которая в тени пастора духовно цвела; но не мог он и сделать того, чего ему больше всего хотелось, а конкретно: грубо и окончательно прервать морализаторства священника и указать ему на дверь. Вот и сидел он с чашкой жиденького чайку, без табака, колупаясь вилкой в куске пирога, считая приклеенные к лысине пастора волосы и отсчитывая каждую четверть часа, которую отбивали их напольные часы.