Шрифт:
Могу я спросить мою книгу,
я ли ее написал?
Усталость самого измученного тела легка в сравнении с усталостью души, но если две усталости сольются в одну, — то и заплакать нету сил, а плакать хочется особенно — когда устал настолько, что не можешь плакать. Так я устал однажды…
От чего? От жизни?
Жизнь превыше обвинений. Устал я от всего того, что в ней скорей на смерть, а не на жизнь похоже. Не сразу умирает человек, а по частичкам — от чужих болезней, таких, как равнодушие, жестокость, тихонько убивающих его. Но горе человеку, если он болезнями такими заразится, тогда не только мертвым стал он сам, но, пребывая мертвым, умерщвляет. Есть в жизни много маленьких смертей, скрывающихся в трубке телефонной, когда так унизительно звонить, а никуда не денешься — придется. В моей проклятой книжке записной есть много номеров таких особых, что пальцу мерзко всовываться
Доплелся до тахты, упал пластом, не в силах снять ботинки, заставил руку взять со стула книгу, раскрыл ее, но буквы расплывались. А это был не кто-нибудь, а Пушкин. Неужто и бессмертные бессильны в защите смертных?
Кто же защитит? Неужто голос в телефонной трубке сильней Гомера, Данте, и Шекспира, и Пушкина?
О, если даже Пушкин не помогает, — это страшный знак! И о самоубийстве мысль вползла в меня из дырок телефонной трубки, как та змея из черепа коня, в своих зубах скрывая смерть Олега. Я ненавижу эту мысль в себе. Она являлась в юности кокеткой, приятно ублажая самолюбье: «Самоубийство не убьет — прославит. Заставь себя признать самоубийством, тогда тебя оценят все они». (Они, они… Спасительное слово для тех, кто слаб душой, а, между прочим, сам для кого-то входит в часть понятья под кодом утешительным — «они».) Теперь кокетка мысль старухой стала, ко мне порой являясь, будто призрак с прокуренными желтыми зубами, скрывающими тонкий яд змеиный, с издевкой усмехаясь надо мной: «Не рыпайся, голубчик, не уйдешь…» Я даже свыкся с этою старухой и побеждал ее своим презрением, а может быть, своей привычкой к ней. На свете нет, пожалуй, человека, не думавшего о самоубийстве. Мне, правда, был знаком писатель песен, набитый, как соломой, жизнелюбьем, который как-то раз расхохотался по поводу трагедии одной, закончившейся пулею банкротства: «Вот идиот!..
Мне в голову ни разу не приходила вовсе эта мысль». К нему вообще не приходили мысли. Я среди бела дня, как в темноте, лежал, не видя букв, с раскрытой книгой, но чувствовал любой морщинкой лба холодный взгляд бесцветных липких глаз безмолвно выжидающей старухи. И вдруг на лбу я ощутил тепло, как будто зайчик солнечный незримый от озорного зеркальца мальчишки. Исчезла темнота, а с ней старуха. Кто совершил такое превращенье? Была пуста квартира.
Только голубь, как сгусток неба, — чуть темней, чем небо, мое окно поскребывая клювом, с почти что человечьими глазами, на внешнем подоконнике сидел, ни перышком нисколько не похожий на жирных попрошаек лошадиных, как маленький взъерошенный товарищ, меня спасти от смерти прилетевший. А может быть, он прилетел из Чили?
При слове «Чили» возникает боль. Проклятье — чем прекраснее страна, тем за нее становится больней, когда враги прекрасного — у власти. Прекрасное рождает зависть, злость в неизлечимых нравственных уродах и грязное желанье — обладать хотя бы только телом красоты насильникам душа неинтересна. Вернемся в Чили, в семьдесят второй. Я жил тогда в гостинице «Каррера», напротив президентского дворца. Как противоположные слова, Альенде и дворец не совпадали. Со многим президент не совпадал и, что всего, наверное, опасней, с засевшим в обывательских умах понятьем, что такое президенты, и был убит несовпаденьем этим. Альенде был прекрасный человек. Быть может, был прекрасный даже слишком. Такого «слишком» не прощают люди, которым все прекрасное — опасно. Боятся, если кто-то слишком умный, прощают, если кто-то слишком туп. Альенде был умней своих убийц, но он умен был не умом тирана, который не побрезгует ничем, Альенде погубила чистоплотность, но только чистоплотные бессмертны, и, мертвый, он сильнее, чем живой. Когда к нему явились «леваки» и положили список — десять тысяч тех, кто расходу сразу подлежит (и, кстати, среди них был Пиночет), сказал Альенде:
«Расстрелять легко. Но если хоть один, а невиновен? Мне кажется — еще ни я, ни вы не обладаем даром воскрешенья. Нельзя с чужою жизнью ошибаться, когда, ошибшись, воскресить нельзя». «Самоубийство! — закричал «левак», пропахший табаком и динамитом. Не будем убивать — убьют всех нас! Один процент ошибок допустим. Не делают в перчатках революций». «Как видите, на мне перчаток нет, но в чистоте я соблюдаю руки. Самоубийство — в легкости убийств. Самоубийцы — все тираны мира. Таким самоубийством я не кончу. Сомнительны и девяносто девять процентов справедливости, когда один процент преступного в них вкрался. На правильной дороге кровь невинных меняет направление дороги, и правильной она не сможет быть», спокойно отвечал ему на это в своей дешевой клетчатой рубашке, с лицом провинциала-фармацевта, уверенного в собственных лекарствах, товарищ президент, так непохожий на свой портрет в парадном фраке с лентой, с действительно правдивой только лентой, с той честной лентой, где ни капли крови, в которой его можно упрекнуть. Но «леваки» не слушали Альенде, романа «Бесы» тоже не читали. Левацкий доморощенный террор лицом социализма стал казаться, пугавшим обывателей лицом. Раскалывалось все.
В кинотеатры входили люди вежливо, едино, но стоило Альенде появиться в документальных кадрах на экране, как половина зала в полутьме свистела, выла, топала, визжала, а половина хлопала так сильно, что я бессилья признак ощутил. Включался свет, и сразу выключалась борьба, что разгорелась в полутьме. Все неясней при полном освещенье. Все в жизни там ясней, где все темней. Я видел митинг около дворца, где света было тоже многовато для выясненья точного — кто с кем. Свет создан был во мгле прожекторами и факелами, взмывшими в руках, но даже руки площади огромной не руки всех.
Есть руки про запас, готовые к предательствам, убийствам. Такие руки, если час не пробил, и кошелек могут гладить, и детей, и даже аплодируют вовсю своим грядущим жертвам простодушным, как будто выражают благодарность за то, что те дадут себя убить. Альенде был оратором неважным, лишенным артистичности обмана, в который так влюбляется толпа, когда она обманутой быть хочет. Обманывать Альенде не хотел ни площадь, ни страну: себя — пытался, когда он слишком часто говорил в той речи, неминуемо предсмертной, о верности чилийских генералов, стараясь эту верность им внушить. Они стояли за его спиной с мохнатыми руками — наготове и для аплодисментов и предательств. А площадь к небу факелы вздымала, их из газет сегодняшних скрутив, и вдруг увидел я в одной руке, подъятой ввысь во славу президента, его тихонько тлеющее фото с каемкой пепла черно-золотой, как в траурной сжимающейся рамке. Вот рамка сжалась, и лицо исчезло. Я вздрогнул — стало мне не по себе, хотя живой Альенде на трибуне еще стоял, но с отблеском тревожным тех факелов, начавшихся в очках… А после площадь сразу опустела, лишь в полутьме, сколоченная наспех, поскрипывала мертвая трибуна, лишь городские голуби блуждали по пеплу бывших факелов толпы, в него с опаской клювы опуская, как будто что-то в нем найти могли. Один из этих голубей, быть может, ко мне на помощь прилетел в Москву? Внутри большой истории Земли есть малые истории земные. Их столько, что историков не хватит. А жаль.
Самоубийственно все знать, но и незнанье как самоубийство, лишь худшее — трусливое оно. Жизнь без познанья — мертвая трибуна. Большая жизнь из жизней состоит. История есть связь историй жизней.
Наутро, после митинга, в мой номер мне снизу позвонили.
Женский голос с испанским «ч» подчеркнутым спросил товаррища сеньтора Евтученко: «Простите, я звоню не слишком рано? Я не могла бы к вам сейчас подняться? Я рукопись хотела показать». Я с ужасом подумал: поэтесса. Я их боюсь — и русских, и чилийских. Я никогда не знаю, что сказать созданию совсем другого пола, слагающему в столбики слова, где жестяные, словно бигуди, неловконько накрученные рифмы. Поэтов-женщин единицы в мире, но прорва этих самых поэтесс. Какой аналитический разбор! Он подменен во мне животным страхом, когда я жду включения в момент их слезооросительной системы! Но женщина, которая вошла, была на поэтессу непохожа. Я сразу понял — вроде пронесло, но снова испугался — неужели мне подвернулся случай пострашней: передо мною — женщина-прозаик? Вошедшая, заметив мой испуг и разгадав его, сказала сразу: «Я не пишу сама…
Я принесла вам прочитать дневник — все, что осталось от моего единственного сына, покончившего жизнь самоубийством, а было ему только двадцать лет». Ей было, может, сорок с небольшим. Она еще была почти красива креольской смугловатой красотой, в мантилье черной, в строгом черном платье, и крестик католический мерцал на шее без предательских морщинок, и в черных волосах седая прядь светилась, будто локон водопада. Вошедшая приблизилась, вздохнув, и протянула осторожно мне рукой в прозрачной траурной перчатке в обложке, тоже траурной, тетрадь, как будто ее выпустить боялась, «Оставьте… Я прочту…» — я ей сказал. Вошедшая была тверда:
«Прочтите при мне. Я не спешу. Я подожду. Мой мальчик вас любил. Он слушал вас, когда стихи читали вы с Нерудой. Открыв дневник, вы все поймете сами и, может быть, напишете поэму, так всем необходимую, — о том, какой самообман — самоубийство». И я открыл дневник и стал читать чужой души мучительную повесть, но разве в мире есть чужие души, когда вокруг так часто — ни души?.. И мне душа чистейшая раскрылась. Погибший был, как говорят, без кожи, а если кожа все-таки была, то так тонка, прозрачна, беззащитна, что сквозь нее я видел в дневнике биение любой малейшей жилки и вздрагиванье каждого комочка, как голубя, рожденного для неба, но спрятанного в тесной клетке ребер, и чувствовал я кончиками пальцев, касавшихся не строк, а рваных нервов, как под рукой пульсировали буквы.