Ну что же, брат, – вот зрелость и настала!Ты юноша еще, но не юнец.Уже далеким кажется начало.Еще далеким кажется конец.Какой ни есть, а опыт за плечами.На нем раздумий зрелости печать.Не в радости тот опыт, не в печали,а в превращеньях радости в печаль.Две формы чистоты – печаль и радость,когда они воистину чисты,но в превращеньях – горькая отравностьи мелкие нечистые черты.Благословен лишь тот, кто расстаетсятак чисто, как когда-то полюбил.Стук туфелек все тех же раздаетсяв нем до конца, когда он не убилнатянутостью ложною, вселившейневерие к себе и ко всему,возможность слышать этот звук всевышнийи вечно благодарным быть ему.Как туфельки твои ко мне стучалив том сентябре – ночами, на заре!И лампочка, чуть свет свой источая,качалась в странном крошечном дворе,и все вокруг светилось и качалось,и было нам светло и высоко.Не понимали мы, что все кончалось,хотя бы тем, что начиналось все.На бревнышках, под липами дремавших,каких-то очень добрых и домашних,в неизъяснимом шорохе ночномсидели мы, не зная ни о чем.И разве мы могли тогда представитьна бревнышках у стареньких ворот,что он потом замкнется – круг предательств,и наш разрыв тот круг не разорвет?!О, этот страшный круг!И только ли он в нас?!Предательство
ли рук?!Предательство ли глаз?!Предательство прудов!Предательство аллей!Предательство рядов!И лип! И тополей!Предательство и лет!И лета! И зимы!А бревнышки? О, нет!Мы предали их, мы!Пусть к ним приходят вновь,пусть им не знать потерь…А наша-то любовь?Что стало с ней теперь?Девочкой была огромноглазою,а теперь – уже который год —сквозь дурную славу громогласную,опустив глаза, она идет.Вот идет она, вот спотыкается,всюду натыкается на тьму.Пьяная – во всем ночами кается.Трезвая – не скажет никому.Не ищите в ней той прежней девочки.Иссушила старость ей черты.Это мы ее такою сделали,мы ее убили – я и ты.Так всё на свете убивают,когда теряют чистоту,и, как потом ни уповают,всё исчезает на лету.О, как бы жить нам научиться,чтоб не было себя нам жаль,чтоб радость, расставаясь чисто,дарила чистую печаль!С тобою так нечисто мы расстались.Бесстыдно, четко – как с дельцом делец.Мы не расстались даже, а распались,как что-то омертвевшее вконец.Но, как и старцам, высохшим жестоко,кровь юности их помнится всегда,как память о прозрачности истокахранит в низовьях мутная вода,как помнят солнце города в тумане,как снятся рощи вечной мерзлоте,так смерть любви – не смерть воспоминанийо той – первоначальной чистоте.Кто еще помнит что-то – тот не нищий,и поздней ночью, где-то в глубинеон возникает, этот стук всевышнийвсе тех же самых туфелек, во мне.1959
Одиночество
Как стыдно одному ходить в кинотеатрыбез друга, без подруги, без жены,где так сеансы все коротковатыи так их ожидания длинны!Как стыдно — в нервной замкнутой войнес насмешливостью парочек в фойежевать, краснея, в уголке пирожное,как будто что-то в этом есть порочное…Мы, одиночества стесняясь, от тоскибросаемся в какие-то компании,и дружб никчемных обязательства кабальныепреследуют до гробовой доски.Компании нелепо образуются —в одних все пьют да пьют, не образумятся.В других все заняты лишь тряпками и девками,а в третьих — вроде спорами идейными,но приглядишься — те же в них черты…Разнообразны формы суеты!То та, то эта шумная компания…Из скольких я успел удрать — не счесть!Уже как будто в новом был капкане я,но вырвался, на нем оставив шерсть.Я вырвался! Ты впереди, пустыннаясвобода… А на черта ты мне нужна!Ты милая, но ты же и постылая,как нелюбимая и верная жена.А ты, любимая? Как поживаешь ты?Избавилась ли ты от суеты?И чьи сейчас глаза твои раскосыеи плечи твои белые роскошные?Ты думаешь, что я, наверно, мщу,что я сейчас в такси куда-то мчу,но если я и мчу, то где мне высадиться?Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!Со мною женщины в себя уходят, чувствуя,что мне они сейчас такие чуждые.На их коленях головой лежу,но я не им — тебе принадлежу…А вот недавно был я у однойв невзрачном домике на улице Сенной.Пальто повесил я на жалкие рога.Под однобокой елкой с лампочками тускленькими,посвечивая беленькими туфельками,сидела женщина, как девочка, строга.Мне было так легко разрешеноприехать, что я был самоуверени слишком упоенно современен —я не цветы привез ей, а вино.Но оказалось все — куда сложней…Она молчала, и совсем сиротскидве капельки прозрачных — две сережкимерцали в мочках розовых у ней.И как больная, глядя так невнятно,поднявши тело детское свое, сказала глухо: «Уходи… Не надо…Я вижу — ты не мой, а ты – ее…»Меня любила девочка однас повадками мальчишескими дикими,с летящей челкой и глазами-льдинками,от страха и от нежности бледна.В Крыму мы были. Ночью шла гроза,и девочка под молниею магнийнойшептала мне: «Мой маленький! Мой маленький!»ладонью закрывая мне глаза.Вокруг все было жутко и торжественно,и гром, и моря стон глухонемой,и вдруг она, полна прозренья женского,мне закричала: «Ты не мой! Не мой!»Прощай, любимая! Я твой угрюмо, верно,и одиночество — всех верностей верней.Пусть на губах моих не тает вечнопрощальный снег от варежки твоей.Спасибо женщинам, прекрасным и неверным,за то, что это было все мгновенным,за то, что их «прощай!» — не «до свиданья!»,за то, что, в лживости так царственно-горды,даруют нам блаженные страданьяи одиночества прекрасные плоды.1959
«Я комнату снимаю на Сущевской…»
Я комнату снимаю на Сущевской.Успел я одиночеством пресытиться,и перемены никакой существеннойв квартирном положенье не предвидится.Стучит, стучит моя машинка пишущая,а за стеной соседка, мужа пичкающая,внушает ему сыто без конца,что надо бы давно женить жильца.А ты, ты где-то, как в другой Галактике,и кто-то тебя под руку галантненьковедет — ну и пускай себе ведет.Он – тот, кто надо, ибо он – не тот.Воюю. Воевать – в крови моей.Но, возвращаясь поздней ночью, вижу я,что только кошка черно-бело-рыжаяменя встречает у моих дверей.Я молока ей в блюдечко даю,смотрю, и в этом странном положеньеодержанная час назад в боюмне кажется победа пораженьем.Но если побежден, как на беду,уже взаправду, но не чьей-то смелостью,а чьей-то просто тупостью и мелкостью, —куда иду? Я к матери иду.Здесь надо мной не учиняют суд,а наливают мне в тарелку суп.Здесь не поймут стихов моих превратно,а если и ворчат — ворчат приятно.Я в суп поглубже ложкою вникаю,нравоученьям маминым внимаю,киваю удрученной головой,но чувствую — я все-таки живой.И мысли облегченные скользят,и губы шепчут детские обеты,и мучившее час тому назадмне пораженье кажется победой.1959
«Сосулек тонкий звон…»
Сосулек тонкий звон, —он так похож на стон,на слабый стон во сне,когда так сладок сон.А женщина спешит.Ее чуть-чуть смешит,что так она спешит,и чуточку страшит.По льду стучит – чок-чок!отважный каблучок,и дерзко на бочокмохнатый колпачок.А за спиной – ни мук,ни чьих-то лиц, ни рук,ни встреч и ни разлук —лишь этот властный звук!Ее мальчишка ждет.Его знобит и жжет.И вот она идет —как умирать идет.Мальчишка этот стар.Таким он рано стал.Уже он сильно сдал —он, как она, устал.Два горя, две беды,беспомощно горды,молчат, стыдясь друг друга,как в рот набрав воды.Их двое – не одно,и все в них стеснено,но властно и темнов разверстое окно,как бы в открытый люк,летит из марта вдругщемящий этот звук,как слезы, чистый звук.И руки в руки брать,и в губы прядь вобрать,все это – не играть,а вместе умирать.Но этот смертный час —он – и рожденья час.И, отпевая нас,провозглашает нас,летя со всех сторон,похож на слабый стон,когда так сладок сон,сосулек тонкий звон!1959
Двери
Игрушечная сумочка в руках.Глаза чуть удивленны и раскосы,и рыжие колечки на висках,похожие на рыжие вопросы.Вот ее дом, глыбастый мрачный дом.Напыщенно он смотрит и надуто.Я никогда, как помню, не был в неми, слава богу, никогда не буду.Она со мной прощается в дверях,целует в лоб и руку гладит нежно,но мне в ее глазах спокойных нечтовнушает грусть, похожую на страх.Не заглушить мне страх и не запить!Я знаю эту женскую науку:поцеловать, погладить нежно руку,шагнуть за дверь и сразу все забыть.Да, двери меня сделали мудрей.Они жестоко мне преподавали.Не раз по обе стороны дверейменя так артистично предавали.Играет в доме кто-то «до-ре-ми»,и снова что-то я припоминаю…Какая ты со мной – я это знаю.Какая ты за этими дверьми?!1959
«Грешно раздумывать о славе…»
Грешно раздумывать о славе,устав строгать, ломать, строгать,как бы о выстраданном правене голодать и не страдать.Неужто и в начале юномбледно-зеленою веснойнужна была нам плата шумомили уютной тишиной?И так ли это безотрадно,поверив сердцу и уму,жить, как природа, безнаграднои награжденно потому?А отчего же в перелескахревут, задрав рога, самцыи тяжко виснут с крыш апрельскихкапели темные сосцы?И отчего все без пальто,а в небе – радуги ворота?И все за так, а не за что-то,верней, за то, что ни за что.Мы рождены, чтобы рождать.Мир добр и щедр – нам столько дал он.Мы получили это даром,чтоб это даром все раздать.1959
Стук в дверь
«Кто там?» «Я старость. Я к тебе пришла».«Потом. Я занят. У меня дела».Писал. Звонил. Уничтожал омлет.Открыл я дверь, но никого там нет.Шутили, может, надо мной друзья?А может, имя не расслышал я?Не старость — это зрелость здесь была,не дождалась, вздохнула и ушла?!1959
Русские таланты
Таланты русские, откуда вы беретесь?Оттуда, где весной, припав к березе,еще не зная этому цены,пьют сок земли российской пацаны.И летом, благодатным красным летом,когда проходят с туесками лесом,то силу им через ступни босыепередает их мать — земля России.А эта сила вдруг рождает Разина,и создает «Войну и мир» и радио,корябает каракули самаза мальчика со станции Зима.Таланты русские — вы гордые таланты,а гордые таланты, как тараны.Они любые стены прошибут.Они в любые беды проживут.Нам горько — веселим себя тальянками,а пляшем так, что боже упаси.От века дело делают талантливо,талантливо гуляют на Руси.Какие б годы ни пришли суровые,из вас, поля, из вас, леса густые,к нам будут приходить таланты новые,и это вечно, как сама Россия.1959
Давайте, мальчики!
Я был жесток. Я резво обличал,о собственных ошибках не печалясь.Казалось мне — людей я обучал,как надо жить, и люди обучались.Но — стал прощать… Тревожная примета!И мне уже на выступленье где-тосказала чудненький очкарик-лаборантка,что я смотрю на вещи либерально. —Приходят мальчики, надменные и властные.Они сжимают кулачонки влажныеи, задыхаясь от смертельной сладости,отважно обличают мои слабости.Давайте, мальчики! Давайте! Будьте стойкими!Я просто старше вас в познании своем.Переставая быть к другим жестокими,быть молодыми мы перестаем.Я понимаю, что умнее, со стыдливостью.Вы неразумнее, но это не беда,ведь даже и в своей несправедливостивы тоже справедливы иногда.Давайте, мальчики! Но знайте, — старше станетеи, зарекаясь ошибаться впредь,от собственной жестокости устанетеи потихоньку будете добреть.Другие мальчики, надменные и властные,придут, сжимая кулачонки влажные,и, задыхаясь от смертельной сладости,обрушатся они на ваши слабости.Вы будете — предсказываю — мучиться,порою даже огрызаться зло,но все-таки в себе найдите мужество,чтобы сказать, как вам ни тяжело:«Давайте, мальчики!»1959
«Свежести…»
Свежести! Свежести!Хочется свежести!Свадебной снежностии незаслеженности,свежести мускулов,мозга, мазка,свежести музыкии языка!Чтоб не держалось,а провалилосьвсе, что слежалосьи пропылилось.Чтоб с неизбежностьюновое быдлосвежестью, свежестьюсвержено было.Много ли прокув том, как возятсяте, кто противсвежего воздуха?Кем это сдержится?Это не сдержится!Свежести! Свежести!Хочется свежести!1959
