Голубинский прииск
Шрифт:
Еду ставить работу на первой точке в ключе Огневом.
Часа через три неприятного путешествия, я, иззябший и мокрый, подъезжаю к палатке. Разведчики мои уже здесь. Только успели устроить табор и ждут указаний. Команда хорошая — пять человек.
Инструменты и люди напоминают мне о коротком сроке. Невольно хочется торопиться. Я не дожидаюсь, пока они кончат обед, иду к ручью.
Кочками вздулась долинка ключа. От висящей на листьях воды — кусты, как стеклянные. Градом роняют бусины слез, только задень за ветку. Я вымок сразу, и это кладет конец мешающей осторожности. Хожу напролом — где хочу. Выбираю место, откуда расходится вширь долинка, точно распахивается воротами. Говорю подоспевшему комсомольцу Лукьянову:
— Здесь и начнем! В таких расширениях может быть золото, потому что вода, пробегая по узкому месту, неслась потоком. А в расширенном русле сила течения ослабела, и крупинки металла могли удержаться на дне.
Лукьянов меня слушает всегда внимательно и напряженно. А когда поймет неожиданный для него вывод мысли, тогда озаряется возбужденно и признательно.
— Здесь, так здесь! — врезает он лопату. — Эх бы, найти!
Вся бригада его из комсомольцев. Ударники и дружные ребята. Захвачены радостью начинания — найти бы, найти!
Плащей у них нет. Они надрали сейчас широкие листы бересты, прорезали в них дыры для головы и надели на плечи. Стали похожи на рыцарей в латах.
Принялись за работу — глядеть приятно. Без торопливости, но уверенно, ловко. Комьями брызжет земля из-под кайл.
При мысли о том, что шурф может сесть на пустое место, мне жаль становится их энтузиазм и немножечко боязно за свой авторитет. Даже, пожалуй, не то. Просто, я вижу, что люди очень надеются на мои советы и авансируют меня всяческим послушанием. Это трогает. А неудача словно грубо должна оскорбить наше тонкое взаимное чувство.
— Всяко может случиться, ребята, — осторожно предупреждаю я.
— Знаем, знаем, — весело отзываются голоса, — в земле разве видно!
Заряженный беспокойством за новую точку, я иду к коню.
К вечеру доберусь до Уруша и там поставлю работу. А завтра заеду, пожалуй, на Чару.
На Уруше меня ожидает тоже команда. Евдокимов выслал людей вчера и завтра добавит еще.
Выдается черная, мокрая ночь. Сперва я держу поводья — пытаюсь править. Потом убеждаюсь, что это мешает коню. Чуткий и умный, он прекрасно видит тропу.
Тропка узкая, заросль густая. Временами я поднимаю ладонь щитком и бросаю совсем поводья.
Не один мой Орлик хорошо разбирается в темноте. У медведя тоже это любимое время охоты. А особенно как сегодня, в дождь. Когда нежарко в косматой шубе, когда не приходится тыкать норками в мох, спасая чувствительный нос от укуса мошки.
А что если встреча? Разобьет ли меня о первую пихту взбесившийся конь, или станет, как вкопанный. И я успею сойти, схватить ружье и стрелять в непроглядную темь? Не знаю! Я разговариваю с собой вполголоса. С собой и с конем.
Хотя лошадиная голова почти вся утонула во мраке, но черными языками на ней шевелятся уши. Как только я выделяю голосом слова из ровной речи, тотчас и ухо поворачивается ко мне и слушает. Орлик, милый мой собеседник!
Фыркает конь. Багряное пятнышко светится впереди. Это костер Уруша.
Меня встречает десятник разведки Хромов. И сразу спрашивает о новостях. Такая привычка в тайге.
Брови у Хромова, точно черные дуги. Свирепо торчат седыми щетинками. Усы, как лохмотья шкуры. Через них круглеет массивный и сизый нос. Бороду Хромов бреет, отчего лицо его принимает особенно жесткие и упрямые очертания.
Он совсем почти не выходит из тайги. Ему все должно казаться новым. Но я знаю, что Хромов — притворщик. Интересуется всем и многое слышит, вероятно, раньше меня. Только живую игру любопытства заслоняет колючей своей образиной. Хитрый мужик! Вообще — ручной, а внутри не совсем согласный.
И народ у него сейчас подобран особый. Из стариков. Косолапые, молчаливые, земляные. Бывалые копачи.
Глядят на меня насквозь. Производственники, они понимают техническое мое превосходство, но требуют уважительности к своему большому стажу. Жаль таких разбавлять случайным людом!
Вхожу я в жарко натопленную палатку, приглядываюсь мигающими с темноты глазами. Как при входе в тюремную камеру, обвожу — нет ли знакомых. Так и есть! Вон, в углу...
— Петрович, ты здесь!
Из-под рваного барахла поднимается великан, склабится во всю ряжку.
— Это вы, Андрей Васильевич?
Готово дело! Теперь я здесь свой.
Пьем чай. У них сухари и у меня сухари. Никому не обидно.
— В Огневом начали шурфовать? — осторожно осведомляется Хромов. Чуток он к работе соседей!
— Два шурфа заложили. Ребята хорошие, молодые!
Кто-то крякает густой октавой, громыхает коротким смешком.
— И дождя не боятся?
Я смеюсь с остальными, черпаю из котла перепревший чай и бросаю Хромову:
— Гляди, как бы вас не загнали!
У Хромова глаза щурятся хищно, как в картежной игре.
— Это... Как это? — обижается он, — хлеборобов разве голубинских пришлете? Однако, они там волком воют!
— Кто кого, кто кого! — загадочно стукает словами Петрович.
Подзадорены все. Поднимается говор. Бурный, шумливый. Палатку, того и гляди, разнесут эти старые дубы.
— Я кубическую сажень земли до обеда кончал, — вразумительно гудит один, — разве мальчишкам тягаться!
— Начнут они зарко, — доказывает другой, — да, вишь ты, с пупа сорвутся!
— Так думаешь, перегоните?
— А что, — кричит мне Хромов при победном грохоте всей палатки, — идет на соревнование!
Кончается следующий день, когда я попадаю на Чару.