Голубинский прииск
Шрифт:
— Сегодня я встретил их на тропе, — машинально говорю я.
— И ты не стрелял? Васильевич?!
Воет тайга. Сверлящие вихри бушуют по сопкам. Полосы ветра хлещут пихтач, бурею брызг опрокидываются на меня и на лошадь.
Еду вперед к Чаре. Может быть, потому, что место это дальше других от обманутых людей. Помню, кричали мне, что сегодня нельзя переехать реку.
Ну, а можно сейчас придти к Евдокимову, к Лукьянову и к другим? По теперешнему моему настроению, тоже нельзя!
Так
В эту минуту я искренне не знаю дальнейших своих поступков.
Нормально я должен был бы дрожать от пронизывающей стужи, от промокшей насквозь одежды. А меня ударяет в жар при воспоминании о происшедшем. Как всё же ловко сделали дело! Золото положили в последнюю из намеченных линий. Знали, что дальше сейчас мы разведкою не пойдем. Находка наделает шум в управлении. Прииск, конечно, оставят в покое. Так и дотянется до зимы.
Расчет был верный. И все сорвалось из-за опыта старых, ко всяким штукам привыкших копачей. Не захотели класть клейма на артель и выявили.
Я вздрагиваю. Конь останавливается. Тропа оборвалась — передо мною Чара.
Страшным, широким и желтым потоком мчится она. Водоворотами свертываются струи. Дорожки разорванной пены мчатся из-за скалы. Шипящий гул висит над переполненной рекой.
Орлик бочит свою гордую шею, словно спрашивает, не шучу ли я? Неистовое заполняет грудь. Твердо беру поводья, каблуками жму лошадиные бока...
Секунду конь топчется перед мутными, гребнистыми волнами, а затем прыжком кидается в воду.
Дыхание захватывается от холода, хлынувшего в сапоги. Черной грудью Орлик барахтается в валах. Желтый бурун кипит перед его оскаленной мордой.
Дно проваливается под нами. Я выскакиваю из седла и, хватаясь за гриву, плыву. Течение сильней моей тяжести. Меня крутит, мотает, вот-вот оторвет от гривы. Как поезд, несется мелькающий близко берег. Ноги мои цепляют речное дно.
Могучим усилием конь выдергивает меня на сушу. И стоит, даже не отряхивается. Запаленно дышит крутыми своими боками... Мы переплыли.
В избушку Василия Ивановича я вхожу как в единственное для меня пристанище. Чувство такое, что дальше и сам не пойду, да и некуда мне идти.
— Всяко видал я, сынок, — озадаченно разводит руками старик, — но такое нечасто! Иди, грейся скорей, а Алешка коня расседлает...
С пронесшейся за ночь бурей уносится и мое безумие. Сейчас ослепляет солнце. Ликует тайга, размалеванная красками перезрелого лета.
Старик лежит на печи, кряхтит от ревматизма. Над столом наклонилась шустрая голова Алешки. Набивает парень патроны, — хочет со мной идти.
— Алешка, да ты весь выгорел на солнце! — любуюсь я им. — Волосы у тебя, как трепаный лен, брови совсем побелели, а нос облупился!
Алешка хмыкает в рукав — доволен шуткой.
— А мне
Уж нет убийственного и упадочного вчерашнего настроения. Уже нарисовалась и перспектива. Голубинский, конечно, снесут. Это печально для рабочих, обидно для моего самолюбия, может быть, и рискованно для предприятия. Но что же делать?
Чем бесплодно мучиться непоправимым, я лучше займусь изучением россыпей Чары. И, может быть, выясню что-нибудь для зимы.
Я не знаю, как посмотрят на это занятие Евдокимов и управление. Посылали они меня не за тем. Но ехать обратно сейчас — это значит опять окунуться в котел вчерашнего кошмара. Будь, что будет, а сегодня я дам себе отдых и спокойным исследователем отправляюсь на Чару.
У нас у обоих ружья. У Алешки берданка крохотного калибра. Но он горд ею безмерно и с презрением поглядывает на мою двустволку.
Мы шагаем к разрезу, к месту давнишних работ. У старых шурфов расстаемся. Он отправляется по отвалам за рябчиками, я остаюсь для геологической работы.
— Дядя, — доносится издали звонкий крик, — не забудь, костер приготовь, — похлебку варить к ужину будем!
Как великолепно сейчас! Широким ковром раскатились цветные камни. В ослепительном блеске каждая лужица. Теплом ласкает земля, и поздняя бабочка, как летучий цветок, мечется в солнечном луче.
Долго хожу я, исследую гальку. Забираюсь в могилы отвалов. Осматриваю полузатопленные ямы.
Ведущий стержень мысли остался от прежнего посещения. Он захватывает, я рассеиваюсь, забываю угарный, вчерашний день. В мыслях настойчиво бродит еще неродившаяся догадка. Но уже оформляется, зреет, вот-вот загорится руководящим светом.
Солнце склоняется к вечеру, уже трижды перекатываются вдали Алешкины выстрелы, когда я, усталый, сажусь на камень под тень обрыва и счастлив отысканным решением.
Я разгадал. Красная глина — это древняя россыпь, несшая золото. Галька ее из песчаников, разрушенных временем. Зеленая глина и гранитные камни — более поздние и бесплодные отложения.
Если смотреть, не зная состава породы, то зеленое ложе реки ничем не выдаст своего секрета. На самом же деле, в то время как прежнее русло свернуло налево под гору, новое продолжается там, где течет современная Чара.
Я вскакиваю осененный. С Василием Ивановичем мы ходили совсем не туда! Мы смотрели террасу по правому берегу, где когда-то искали потерянный фарт неудачливые золотопромышленники. Под ней и не может быть золота. В этом порукой закон геологии!
Взволнованно я проверяю свои заключения. Да, несомненно! Последняя красная яма прижимается к левому берегу. От нее и направо тянутся груды уже зеленой почвы. Зачем же пробиты вверху десятки шурфов? Как разведчик, я прихожу в наивный ужас! Сколько затрачено сил, сколько напрасно погублено денег... Образчик работы вслепую, творчество доморощенных эмпириков!