Голубинский прииск
Шрифт:
Широкой дорогой выкатывается она из гор. От дождей разлилась, пожелтела, бурлит. Орлик гнет к воде свои острые уши, пробует реку ногой и, решив, должно быть, что брод — пустяки, идет к заречному берегу.
Ненадежная переправа. Но руслу разбросаны, как шары, большие гальки. Нет здесь твердой опоры для ног. Копыта соскальзывают с валунов, лошадь суется нырками, может упасть. Хорошо, что вода не дошла до опасного уровня.
На Чаре совсем пустыня. Во всей огромной тайге здесь живет единственный человек Василий Иванович. Меня он знает. Еще зимой приезжал на главный стан, и я доставал ему пороху и патронов.
Он давно зазывает меня к себе. Патриот своей Чары, воскресить мечтает заброшенный прииск, когда-то гремевший по всей округе. 20 лет проработал на нем Василий Иванович.
«Где он живет? — раздумываю я, вспоминая приметы дороги и пуская коня вдоль реки. — Орлик, ты не знаешь? Разве ответит!» Поймал на ходу цветок пырея и долго жует его, перезванивая удилами...
Впереди я как будто вижу постройки. Размашистой рысью торопится к отдыху конь, легко перемахивая колоды.
Ну, и дом у Василия Ивановича! Фанерный ящик, наполовину зарытый в землю. Рядом река, горы кругом. И высокие и пониже. Синие гряды тайги на горизонте — для одного человека уж слишком просторно!
Вечер я провожу в его каморке.
Сидим мы за столиком. Горит привезенная мною свеча. За окошком извечный грохот реки, и по крыше стучит однотонный холодный дождь.
Поужинали. В печке мерцает огонь. Тянет смолистым дымком — ароматом леса. По стенкам висят портрет Ильича, веера глухариных крыльев и старинные солдатские фотографии.
Редко кто заезжает сюда. Поэтому сейчас Василий Иванович отводит душу и рассказывает мне о былом.
Память на прошлое так же крепка у него, как сохранны зубы, как густы серебряные, аккуратно, по случаю гостя, причесанные волосы. В глазах старика степенная строгость. А лапки морщин на висках как бы ручаются долгими годами за правдивость воспоминаний.
О далеких и диких верховьях Чары рассказывает он. О том, как искали бергалы в горах Золотую чашу. Красной и синею яшмой, будто бы, выстлано дно у чаши и жилками золота окованы ее камни. О скале из белого кварца на Полуденном водопаде. С золотыми звездами самородков эта скала. Но кто к ней отыщет теперь дорогу?
Об исчезнувших россыпях и о фарте, с ума сводившем людей, повествует старик, и о злой и безвестной гибели в трущобах леса.
Под говор рассказов дремлет на печке старуха-жена и сын, 14-летний Алешка, раскинулся в крепком сне на оленьей шкуре.
— Уж раз подошло, — торжественно говорит Василии Иванович, — расскажу тебе про максимовский шурф...
И выжидает, строго глядя немигающими глазами.
— Говорила это старая женщина. Быта она дочерью здешнего смотрителя. Почему, Иваныч, ты шурф не поищешь на Чаре? — спрашивает раз меня. — Да как же его, отвечаю, найти? — А как? По приметам! И открыла. Ребенком была, когда повел ее как-то отец с сестрою в тайгу. Приходят к шурфу. Лес кругом густейший, и над самым шурфом стоит кедр громадный. И прорублена у него кора затеской. Две четверти по длине и одна в ширину. Вот, дети, — говорит им отец, — это наследство наше! Большое в этой земле богатство скрыто. Вырастете — добывайте. Ну, не пришлось. Услышал я эти слова — даже затрясся. А могла бы ты, старая, показать дорогу? — И, батюшка, отвечает, да тогда я совсем девчонкой была! И тайгу с тех пор позабыла, и глаза теперь не видят... Вот история какая, Васильевич!
Старик выколачивает трубку, раскрывает кисет.
— И нужно тебе доложить, — прибавляет он, — что два уже года я этот шурф ищу. А найти не могу. Отводит, должно быть, темная сила...
Свечка совсем оплыла. Однотонно шумит за стеною речка, дождь утих, и черная ночь прилипла к мокрому окошку...
Утром разорваны тучи в прозрачные облака. Перламутровыми островами плавают в синем осеннем океане неба. Раздуваются ветром факелы рдяных осин, желтым крапилом машут березки, сыплют червонные бляхи листьев.
Листопад говорит мне о времени, о беге часов и дней, и тревога опять пробуждается во мне.
— Срок недалеко, Василий Иванович, — жалуюсь я старику, провожающему меня к работе.
— Срок, — соглашается он. — За ребят обидно и Голубинский жалко. Вот пойдем, может, чего и увидишь!
Я уже знаю, что он чутко будет ловить все мои замечания, приспосабливать к своему золотому делу. Но только семь раз прикинет, а потом уж отрежет.
Старается здесь Василий Иванович с семьей. Моет граммы на площади старых работ. По-стариковски ему хватает.
— Эх, Васильевич, — признается он мне, душа изболела пустяком заниматься! Паскудно объедками жить!
Добрались мы до разреза. Так зовется участок долины, бывший под разработкой. Стоим над кладбищем прежнего оживления.
Сотни людей, постройки, дороги и кипучая полукаторжная работа — все это сгинуло навсегда. Заросло непролазными дебрями. Только осталась сама долина, перевернутая и изрытая, вскопанная горами. Насыпи мытой гальки на километр тянутся берегами. Это отвалы. На них уж успел разрастись березняк и густой осинник.
— Вот, — показывает мне Василий Иванович, — досюда дошла золотая струя. Видишь, все перерыто. А дальше одни только ямы. Тут отказало, отрезало, как ножом. Ни одной золотинки! И прииск помер...
Становится интересно. Обрывы россыпи нередки. Но часто удается найти и потерянное их продолжение.
— Вот была бы удача! — кричу я глуховатому Василию Ивановичу.
— Что говорить! — озаряется он. — На что я старик, а сейчас бы в артель вписался!
Мне запомнилась одна подробность. В золотоносной части долины пески были красные, а там, где кончилась россыпь, они перешли в зеленые.
Закуриваем, садимся на камни.
— Сложное дело, — решаю я. — Если россыпь ушла куда-нибудь вбок, под оползшие с гор пласты, — так гляди, какая толща! Разве скоро пробьешь разведочный шурф...
Старик оживляется. Это уж его копаческая специальность.
— К сроку никак не поспеешь, — соглашается он. — Главное, здесь вода! Утопит она сейчас. От ненастья почва промокла. Только и будешь, что воду черпать!
И прибавляет, махнув рукой:
— Голубинский два раза снести успеют, пока ты тут результатов добьется...