Голубое Сало
Шрифт:
РИТА (шепотом ). Он русский. Он русский. Он русский.
ИВАН. Слышь, Ритка, а можт у тебя и выпить найдется?
РИТА. Да!
ИВАН. Вот, что значит – интеллигенция! (Подходит к двери Риты, стучит .) К вам можно, мадам?
РИТА. Да!
Встает с пола, кидает утюг Мише; он ловит утюг. Рита отпирает дверь, распахивает ее. На пороге стоит Иван. Голая Рита смотрит на него и пятится вглубь комнаты. Стоящий за дверью Миша поднимает утюг над головой .
РИТА.
Иван входит в комнату.
– Довольно, радость моя, – со вздохом разочарования произнес Сталин.
– Странная пьеса для Симонова, правда? – закрыла журнал Надежда, – Хотя, я не знаю… может в конце там совсем другое… но тема, тема. Странно, да?
– Ничего странного, – заговорил, глядя в иллюминатор, Хрущев. – Когда писатель шесть раз получает Сталинскую премию, он волей-неволей начинает перерождаться. А тема… ну, так это же – злоба дня. После «дела врачей» все советские литераторы как с цели посрывались: евреи и кровь, евреи и кровь. Безусловно, это две большие темы, но трактовать их так примитивно, так вульгарно…
– Дело вовсе не в шести Сталинских премиях, – потушил сигару Сталин. – У каждого писателя бывают взлеты и падения. Симонов слишком долго хорошо писал.
– Он такой некрасивый, – заговорила, вяжущая, Веста. – Маленький, пузатый, глаза косые, картавит. А пишет так хорошо о любви… «Я любил тебя всю, твои руки и губы отдельно». Натали Малиновская всего Симонова наизусть помнит. А что потом там, в этой пьесе? Убили они этого русского Ивана?
– Я не дочитала до конца, – Надежда взяла стакан с яблочным соком, отпила. – Все-таки Фадеев прав: тема шприца была, есть и будет главной в советской литературе. Других равнозначных ей тем пока нет.
– К сожалению, – кивнул Сталин, встал и потянулся, – А не закусить ли нам? Лететь еще часа два.
– Я не против, – потрогал свой огромный нос Хрущев.
– Папочка, а куда мы летим? – спросила Веста.
– Что бы ты хотела съесть, ангел мой? – спросил Сталин, кладя ей руку на голову.
– Тянитолкая, папочка, – подняла Веста свое красивое юное лицо.
О вылете Сталина с секретного аэродрома в неизвестном направлении Берии доложили сразу Министра Госбезопасности удивил не сам факт вылета, а перечень лиц, следующих со Сталиным.
Всякий раз, когда Берия сталкивался с чем-то необъяснимым, не укладывающимся в логику его умозаключений, он впадал в странное оцепенение, словно ужаленный невидимой змеей.
Сидя в своем небольшом лубянском кабинете, со вкусом отделанным янтарем и розовым деревом, он не отрываясь смотрел на листок с оперативным сообщением, перечитывая сухие строчки снова и снова.
– Хрущев и Сталин, – думал он вслух. – Но причем здесь семья? Сталин и семья. Но причем здесь Хрущев?
Погасшая папироса лежала на краю янтарной пепельницы. Янтарные часы показывали 14.10. Солнце ярко светило в пуленепробиваемые стекла кабинета.
Берия положил листок на стол и снял трубку одного из восьми янтарных телефонов:
– Абакумова
Вскоре в кабинет вошли два его самых близких и самых одаренных помощника: лысоватый, стройный, улыбчивый князь Абакумов в отличном темно-синем костюме с желто-голубым галстуком, в темно-синих перчатках, сжимающих легкую трость, с неизменными дымчатыми очками в черепаховой оправе, и коренастый смуглолицый атлет Меркулов в мундире генерала-полковника.
После сорокаминутного разговора Берии стало окончательно ясно, что причина столь необычного вылета Сталина заключена в чемоданчике с голубым веществом.
– Он что-то знает о нем. Больше, чем мы, – заключил Берия. – Значит, наша информация в этом деле не полная.
– Но все материалы хранятся у нас, patron, – Абакумов вставил в костяной мундштук папиросу, закурил, – В кожаной книге не было ничего сказано по поводу голубого вещества.
– Значит, ему подсказали ученые, – холодным, ничего не выражающим взглядом посмотрел на Берию Меркулов.
– С трех ночи до утра? Маловероятно, – Берия снял пенсне и стал протирать его замшевой тряпочкой. – После ужина он сразу поехал к Хрущеву. С учеными он не общался.
– Patron, есть одна возможность. В кожаной книге нет нумерации страниц. До революции она хранилась в III отделении. Возможно, что часть страниц…
– Я думал об этом, – Берия встал и заходил по кабинету. – Я уже думал об этом… Но все равно, если бы страницы попали к нему, он обратился бы к экспертам.
– Он никогда близко не общался с физиками, Только с химиками и с гуманитариями, – заметил Меркулов. – В среде химиков для МГБ нет темных мест. С физиками сложнее. Они не так актуальны для страны, поэтому мы в меньшей степени осведомлены.
– Физики, как и другие ученые, не живут изолированно. Они обмениваются идеями. Вспомните историю атомной бомбы: ее собрали и впервые применили немцы, а придумали итальянцы. Я не верю, что наши физики ничего не знают об этом голубом веществе.
– Patron, а может быть это вещество важно не физикам и не химикам, а биологам, например? Или электронщикам?
– Возможно. Но я знаю его логику. Он метафизик. Если он столкнется с чем-то непонятным, то в первую очередь обратится к представителям фундаментальных наук. Биология для него – не фундаментальная наука. Тем более – электроника.
– Он дважды ужинал с Лебедевым, – сказал Меркулов.
– С каким?
– С физиком-оптиком.
– С тайным экспертом он никогда не стал бы ужинать, – Берия подошел к столу, нажал кнопку янтарного вентилятора; желтые лопасти слились в мутноватый круг, разгоняя папиросный дым. – Он встретился бы с ним, получил заключение, а потом убил бы его.
– В ежовское время погибло много известных физиков, – Меркулов достал плоскую серебряную коробочку с кокаином, понюхал.
– Это могло случиться и до Ежова. И после, – Берия хрустнул своими длинными пальцами. – Мне нужно. Первое: точное место приземления самолета. Второе: быстрая информация от ученых-фундаментальщиков.