Голубой чертополох романтизма
Шрифт:
— Конечно, это был неспортивный поступок, — согласилась она, но он ее почти не слышал. Сердце его колотилось от гнева; он крепко сжимал ледышку, ставшую не больше ореха.
— Когда два идиота вышибают друг у друга остатки мозгов — это их личное дело. Когда толпа дуралеев гоняет мяч и ломает друг другу ноги — это тоже их личное дело: здесь никто не страдает, кроме них самих. И кто гробит жизнь на автогонках, как те в Ле-Мане, пусть тоже пеняют на самих себя. Но мучить лошадей ради каких-то там спортивных целей — разве это не садизм?
— Я тебе уже сказала, все зависит от всадника.
— Да брось ты! Лошади вынуждены прыгать — со страху, с отчаяния. Будь у тебя во рту железяка, за которую тянут да дергают, ты бы еще не так прыгала!
На это она не сказала ничего. Но ее молчание не означало согласия, он это отчетливо чувствовал; пауза затягивалась, превращаясь в нечто безжизненно-прочное, в мертвую тишину, подобно тому как вода, замерзая, превращается
— Ну посуди сама, — начал он, запнулся и взял новый разгон.
— Посуди сама, — повторил он и попытался объяснить ей, что имел в виду: что животные делают лишь разумное, необходимое, сообразное природе; конь, внушал он ей, может прыгнуть с откоса, только уходя от погони и если его внизу ждет кобылица или если он стремится к корму или к водопою; животные вообще никогда ничего не делают для забавы, ради спортивного интереса.
— Сразу видно, что в лошадях ты ничего не смыслишь, — оборвала она его; в ее голосе не было ни единой нотки, которая бы его обнадежила, позволила перейти на другой тон, тон их прежних бесед; но он не хотел уступать и напомнил ей про лошадь, которая на «голштинской насыпи» попросту повернула вспять и ни в какую не хотела прыгнуть вниз с кручи.
— Почему? Потому что у лошади есть разум и ведет она себя абсолютно естественно: она выбирает наиболее удобный и безопасный путь. Лошадям не дано понять смысл спорта. Это дано только людям.
— Но не тебе.
— Если я не лазаю по крышам, чтобы сломать себе шею, то это еще ничего не значит!
И он принялся рассказывать о философах, которые усматривали в игре нечто от природы свойственное человеку, о том, что человек всегда стремился возвыситься над практической целью своего труда через украшение, критерии эстетического совершенства, символику.
— Понятие «игра» существует у людей, но не у животных.
— Ну, тогда ты, наверное, ни разу не наблюдал за кошкой.
Он согласился, что кошки тоже играют.
— Но кошки — животные домашние, а домашние животные кое-что переняли от человека, по крайней мере в некоторых внешних проявлениях.
Он вразумлял ее терпеливо, медленно, тихим голосом, словно говорил с больным ребенком, который никак не возьмет в толк, зачем ему на ногу наложили шину; но в нем уже скапливались другие слова, приближаясь к критической степени плотности, за которой следует взрыв. Он был готов вот-вот сорваться на крик, а она только сказала:
— Вот видишь. — И добавила как ни в чем не бывало (что снова заставило его подумать: «больной ребенок»): — Лошади такие же домашние животные, как и кошки, только намного благороднее.
— Но все равно животные!
Он чувствовал, что пора кончать этот дурацкий спор. Он понимал, что она ни за что не изменит своего мнения, хотя бы назло ему, и, чем больше он говорил, тем сильнее становилось ее упрямство. Но как раз это и подмывало его стоять на своем:
— И на лугу они резвятся вовсе не для забавы, а лишь потому, что телу их необходимо движение. И вот как хочешь, а все равно это жестоко — требовать от зверей, чтобы они вели себя как люди. Сегодняшний день был тому отличным доказательством.
— Мне понравилось.
— А мне нет.
Они сидели понурив голову и молчали. Крошечный кусочек льда в его руке совсем растаял, мокрыми пальцами он провел по лбу, вискам и векам, но влага на его горячей руке стала теплой и не принесла свежести. Он ощущал рядом ее присутствие, присутствие той, которая называлась его женою, и воспринимал ее близость как прикосновение чего-то очень неприятного. Все, что они говорили друг другу, налипало на их потные тела, окутывало обоих осязаемой марью взаимной неприязни, тошнотным дымом пепелища после отбушевавшего в каждом из них пожара; так что разъединявшее их в то же время отвратительным образом привязывало их друг к другу. Так, во всяком случае, ему казалось, и он не мог отделаться от этого ощущения; но мысли его текли вспять, в прошлое — сквозь недолгие дни их супружества, а потом еще дальше — сквозь те полгода, что они были знакомы, к тому вечеру, когда он впервые ее увидел; даже не ее самое, а сперва только — из-за своеобразного расположения светильников, глубоко утопленных в стене, — тень, которую она, пока невидимая, отбрасывала на стену прямо возле открытых дверей; и лишь затем он увидел ее во плоти, и стерта была прекрасная тень. И никогда более он не видел этой тени, хотя часто вспоминал о ней, но никогда более не видел. Да в этом и не было нужды, ибо отныне существовала она, она сама во плоти… Но теперь, когда она сидела рядом и он чувствовал ее физическую близость острее, чем даже в первые их ночи, — теперь он почему-то вдруг опять вспомнил об этой тени, испытал по ней щемящую тоску, и тоска его ощупывала контуры тени, которую ее тело отбрасывало тогда на белую стену, — тени, которую он полюбил, прежде чем увидел девушку. Но его тоска была скверным художником, и она, эта девушка, все время стояла между ним и тенью, из которой она родилась, подобно тому как рождается в залитой солнцем комнате пробуждение из сна о таком пробуждении. И точно так же, как ни один новый сон не может вернуть былое сновидение, так и его тоска ощупью искала какого-то утоления, но взгляд его натыкался лишь на нее — и тут она встала и сказала, что пора идти. Так оно, пожалуй, и было, и он тоже встал. Они вышли со стадиона и зашагали к вокзалу. Спускаясь по ступенькам, он взял ее под руку — как всегда, но на сей раз собственная рука показалась ему очень тяжелой, а ее — еще тяжелее, он бы с радостью вовсе не касался ее, настолько ему был неприятен этот жест. Дожили, горько подумал он; вот, стало быть, как происходит сближение двух людей! И по его распаренному телу пробежали мурашки, словно стайка крошечных насекомых. Он все еще держал ее под руку, и в ожидании поезда они бродили по платформе. Она бросила какую-то фразу, он что-то ответил — начал раскручиваться вялый разговор. Временами она говорила: «Раньше конкур был интереснее». Он, однако, едва слушал, ибо внезапно поймал себя на мысли — так часто бывает, когда человек ищет ответ, а находит вопрос, — что его точит досада, вызванная совсем иной причиной, досада на то, что они провели несколько мучительных часов в жаре и давке, а так и не увидели единственное безукоризненное выступление, выступление того, кто не спасовал ни перед самым глубоким в мире рвом, ни перед самой крутой в мире насыпью, ни перед самой высокой в мире стенкой, — именно этого удальца они и не увидели. Его терзала досада, хотя в глубине души все это было ему совершенно безразлично. Эта досада была ему непонятна и чужда, как чужд какой-нибудь птахе высиженный ею птенец кукушки, и, поскольку это неожиданное чувство досады мало-помалу наполняло его все большим удивлением, он почти не слушал, что говорила жена; только позднее у него было такое чувство, будто он все-таки что-то слышал. Но в эту минуту он вовсе ее не слушал. Потом наконец прибыл поезд, и они поехали в город.
В здании вокзала, миновав загородку на перроне, они секунду помедлили, словно забыли, куда идти. Какая-то сила, вроде той, что выносит всадника из седла вдруг остановившейся на полном скаку лошади, выжала из этой крошечной заминки несколько слов; за словами последовали взгляды и шаги в ресторан: они были ужасно голодны. И когда они признались друг другу, что всю дорогу в поезде каждый молча думал только о еде, оба не смогли сдержать легкой улыбки.
Женщина в окне
В комнате его уюта было не больше, чем в мебелирашках домов свиданий, и он, конечно, был благодарен, когда она пригласила его перебраться к ней. Встречались они уже не первую неделю, и он не раз у нее бывал: сперва вечерами, потом как-то остался на ночь, а потом и на три — в пятницу вечером пришел и пробыл до утра понедельника, когда обоим надо было на работу, ей в закусочную, ему в мастерскую. Следующую субботу и воскресенье он снова провел у нее, и в этот раз она достала раскладушку, что пылилась в подвале вместе с тонким поролоновым матрацем с тех Пор, как ее мать разбил паралич и она перестала приезжать в гости. В понедельник она снесла раскладушку обратно в подвал. В следующую пятницу он сам притащил раскладушку наверх, а в понедельник уже и убирать не стал — набросил шерстяное одеяло, и все. Во вторник, когда он пришел снова, она раскинула перед ним несколько отрезов и спросила, какой материал ему больше нравится.
— Да вот этот, красный в горошек, — ткнул он, но она не согласилась:
— На платье он, может, и ничего, но для покрывала не годится. Да и к обоям не подходит.
Так и не найдя рисунка, который был бы им по вкусу и не портил бы комнату, они на следующий день отправились в центр, хотя оба жили на окраинах, в разных концах Вены. Она в среду кончала в два, он отпросился у своего мастера. Они обошли все магазины, были у Стафы и Герцманского, в универмаге «Квелле» и просто в лавочках, но того, что нужно, так и не подобрали. Поначалу он не представлял толком, что искать, но теперь знал: обязательно с рисунком, но никаких цветочков, и ни в коем случае не с кругами, может быть в полоску, но не очень узкую, и чтобы не красное, но и не желтое и не серое, конечно: серое, впрочем, еще куда ни шло, но тогда уж с розовым, а еще, пожалуй, зеленое с голубым сойдет, но только если голубой неядовитый. В четверг сразу после обеда он уже был в закусочной, где она работала официанткой: кажется, он нашел то, что нужно. Они поехали на другой конец города, в дешевые лавочки мелких торговцев, и там купили материал. Оттуда они сразу поехали к ней, и она, даже не сняв пальто, расстелила рулон по раскладушке — извилистые черные линии на красно-желтом поле. И хотя материал понравился ему сразу — и на витрине, и потом, когда им его запаковывали, — теперь он снова спросил: