Голубой чертополох романтизма
Шрифт:
В воскресенье они поехали к ее матери в Хайнбург. Взяли с собой все для купанья, там неподалеку лесное озеро, а потом пошли гулять в горы. Солнце заметно скатилось к западу, восточный склон горы Браунсберг уже был залит тенью. Но равнина по другую сторону тонула в золотом сиянии, которое лишь далеко, у самого горизонта, переходило в зыбкое марево. Отдельные дома, улицы и тропинки, деревья — словом, все, что разбросано было по долине, казалось отсюда маленьким, даже не игрушечным, а крохотным. Вон там, вгрызаясь в дорогу, медленно-медленно ползет автомобильчик, а навстречу ему другой; а вон дымок вьется из трубы, и люди копошатся, словно букашки. И чем дольше смотрели они на равнину, тем больше обнаруживалось в ней всякого шевеления. Но все, что они замечали, было до неправдоподобия мелким — казалось, разглядываешь жизнь на другой планете. И он
— Вот бы увидеть, что они там делают, вон те люди, около домика с красной черепицей, сразу за виноградником.
— Так пойдем глянем в подзорную трубу, — предложила она и повела его, лавируя между группками зевак, толпившихся на смотровой площадке, в другое место, где стояла подзорная труба; однако щель, куда полагалось бросать монетки, была вся погнута, и воспользоваться трубой не удалось. Какой-то мужчина ненадолго одолжил им полевой бинокль. А позже, когда они уже спускались с горы, он вдруг сказал ей:
— Хорошо бы иметь такой бинокль, я давно мечтаю.
Она робко возразила, что это ужасно дорого, и он поспешно ответил:
— Да ты что, серьезно? И не думай даже.
В понедельник они пришли с работы вместе, и она попросила его что-то принести из кухни, а когда он вернулся в комнату, на его подушке, поблескивая чернотой, лежал незнакомый тяжелый предмет. Он был не больше обычного театрального бинокля, но не пестрый и не желтый, цвета слоновой кости, а иссиня-черный, точь-в-точь как увесистый бинокль того мужчины, только заметно поменьше.
— Большой мне правда не по карману, — оправдывалась она, а потом добавила: — Да ты не расстраивайся.
Он и не расстраивался. Ему было стыдно. Он даже не решился сразу опробовать подарок и несколько дней не смотрел на то окно, так что она в конце концов поинтересовалась, зачем же ему бинокль. И, собственно, только поэтому он однажды среди дня подошел с биноклем к окну и принялся, то и дело подправляя резкость, рассматривать все вокруг: кафе через улицу; перекресток слева, где останавливался трамвай; самолет высоко в небе — но самолет он так и не нашел; грядки садового хозяйства внизу; крышу дома напротив, потом вниз по водосточной трубе, пока наконец кружение не сосредоточилось на фасаде. Но вот незадача: всякий раз, когда в окулярах оказывалось окно, он не знал в точности, ее это окно или нет. Невооруженным глазом он находил его без труда: шестое слева, второе сверху. Потребовалось время, чтобы научиться находить его и в бинокль.
Однако вечером он опять не смог его найти, пока не зажегся свет. В тот момент, когда он наконец «поймал» желтое пятно в окуляры, женщина расстегнула пряжку широкого пояса, и платье, только что туго стягивавшее тонкую талию, вдруг широко и как-то некрасиво обвисло. Но когда она стала через голову снимать платье, в стеклах вдруг что-то затемнилось, и он лишь неотчетливо видел, как она резкими, почти нетерпеливыми движениями вытряхивала обратно вывернувшееся наизнанку платье. Он лихорадочно крутил винты, но четкий контур ускользал, то приближаясь и расплываясь в молочной мути, то удаляясь и темнея. После долгих манипуляций ему удалось наконец увидеть ее снова, теперь в профиль: женщина стояла совершенно неподвижно, рука, поправлявшая прическу, так и замерла у волос. Однако изображение опять поплыло, задергалось, задрожало, окно то и дело выпрыгивало из поля зрения. В бессильной ярости он швырнул бинокль на тахту, к ногам Маузи — та была сегодня вся в кружевах. Но когда в коридоре послышалось звяканье ключей, он аккуратно положил бинокль на место. А позже, когда она примеряла Маузи новую юбочку, вдруг сказал:
— Знаешь, бинокль действительно классный.
Она посмотрела на него, он отвел глаза. А потом она погладила ему рубашки.
Несколько дней спустя он вновь остался один в квартире; теперь он уже настолько освоился, что без особых ухищрений сумел проследить, как она обстоятельно, не торопясь, высвобождается из завязок, бантиков, застежек и крючков пышного летнего платья. Потом она придирчиво разглядывала поясок — так долго, что он в свою очередь уже надеялся как следует разглядеть ее лицо, но она сидела наклонившись, и ему помешали ее волосы. От жесткого подоконника у него болели локти, а когда он отложил бинокль, чтобы принести себе подушку, свет погас. Хотелось пить, но пива в холодильнике не оказалось. Позже, когда она пришла с работы, он пожаловался на это.
— Но ведь кафе еще открыто, — удивилась она.
А когда он не двинулся с места, сама сходила в кафе
В следующие дни погода испортилась: без конца лил дождь и ничего не было видно. Потом он все же разглядел в окне напротив канареечно-желтый свитер, заметил даже, что она его нюхает, потом что-то полупрозрачное мелькнуло в окне, пролетев, видимо, через всю комнату в дальний угол. Комнату он по-прежнему представлял себе весьма смутно. Женщина появлялась всегда из глубины слева — значит, дверь там, и там же, рядом с дверью, как водится, выключатель. Он возобновил прогулки возле дома напротив и однажды снова столкнулся с женщиной в сером костюме, но это была точно не она: походка неуклюжая, тяжелая и глаза водянистые, навыкате. После долгих колебаний он как-то раз все же решился зайти в подъезд; направо и налево вели две лестницы, видимо в разные половины дома. Но ни с той, ни с другой стороны он не нашел таблички с фамилиями жильцов, какие обычно висят в подъездах. Ему хотелось по крайней мере узнать, одна она в той комнате или еще с кем-то, снимает угол в чужой квартире или живет с семьей, и тогда, значит, та комната просто ее спальня. В другой раз он отважился наконец подняться по лестницам — пришлось исследовать обе, окно было почти посередине фасада, а значит, комната могла находиться и в той, и в другой половине дома. Он заранее заготовил ответ на тот случай, если наткнется на управляющего или консьержку: ищу, мол, своего школьного друга Ганса Пилача, он вроде в этом доме снимает комнату. (Пилача он тоже выбрал неспроста, тот недавно переехал в другой город.) И все же он поднимался на четвертый этаж почти крадучись, то и дело прислушиваясь, не открывается ли где дверь, но наверху совершенно потерялся в длинном извилистом коридоре, тем более что единственное окно на лестничной площадке смотрело во двор, а не на улицу. Двери шести квартир выходили в коридор, и, судя по их расположению, планировка квартир была неодинаковая и очень запутанная. А на другой половине и вовсе оказалось семь квартир. Дома он попробовал начертить схему всего этажа, производил расчеты, сопоставлял и сравнивал, набрасывал и отбрасывал все новые и новые комбинации. Еще несколько раз гулял вокруг ее дома, пока не стал сам себе казаться смешным: найди того, не знаю кого.
То есть как это «не знаю кого»! А юбка с молнией на левом боку, а растянувшийся поясок, который не очень хорошо сидит, а летнее платье со всеми этими бантиками и финтифлюшками! Да он знает ее настолько хорошо, что помнит, какой рукой она расстегивает лифчик; он изучил ее привычки: она, к примеру, старается не занашивать вещи, чтобы от них не пахло потом. Еще он знает, что она не читает в постели, а сразу гасит свет и остается наедине со своим одиночеством. Знает, что тело ее томится от этого одиночества, мстя за себя нудными головными болями: он же помнит ее руку, устало прильнувшую ко лбу. Он знает, где в ее комнате дверь и где выключатель.
И этого оказалось достаточно, чтобы он постепенно обжился в ее комнате. Наступила осень с мерзкой погодой, густым туманом, заползающим в переулки, с беспрерывным дождем. Он теперь редко встречался с женщиной в окне. А если и видел ее, то не узнавал почти ничего нового. Платья вешались налево, в шкаф. То, что надо подштопать, летело назад, на кровать. То, что в стирку, просто падало на пол. Остальные вещи убирались направо, в невысокий комод, на котором укреплено вертящееся зеркало. Там же, на комоде, стоят книги, между радиоприемником и стеной, чтобы не падали. Выше, на стене, самое подходящее место для фотографий, коричневатых, в овальных рамках. В углу справа, чуть в глубине, маленький письменный стол, нет, скорее, секретер с откидной крышкой. Ночной столик уместился в изголовье, между кроватью и дверью: на нем будильник, голубая шкатулка для колец и цепочек, фотография певца Удо Юргенса с его собственноручной дарственной надписью.
Бессонными ночами, с блаженным и почти болезненным замиранием сердца, он производил перестановки: шкаф — направо в дальний угол, секретер — вперед, ближе к окну, так, чтобы свет падал, как положено, слева и чуть сзади. Он мастерил для нее абажуры, покупал тяжелые, цвета загустевшего меда, свечи, пересаживал выросшие за лето цветы в другие горшки, побольше. Саму женщину он видел теперь совсем редко — целыми днями шел густой снег. Да ему, собственно, уже и не нужно было смотреть на ее окно, достаточно было прислушаться к замиранию сердца. Он давно уже жил больше там, у нее, чем здесь.