Голубой Лабиринт
Шрифт:
Он попытался заставить боль уйти, потерявшись в обстановке своей спальни и пристально рассматривая картину на противоположной стене, в которой раньше он часто находил утешение: поздняя работа Тёрнера «Шхуна у Бичи-Хед». Иногда он мог затеряться на несколько часов во всех этих многочисленных прорисованных слоях света и тени; таким образом, Тернер изобразил хлопья пены и то, как яростный шторм рвет паруса корабля. Но боль и отвратительная вонь гниющих лилий, - насыщенная, приторно-сладкая, как смрад гниющей плоти, сделали такой психический побег невозможным.
Все его привычные механизмы
Даже в этом самом тяжелом состоянии его болезни, Пендергаст знал, что недуг, поразивший его, имеет свои приливы и отливы. Если он сможет пережить этот нынешний натиск боли, то он – со временем – утихнет, сменившись временным облегчением. Тогда он сможет снова дышать, говорить, даже вставать с кровати и передвигаться. Но потом волна боли снова нахлынет, как она делала это всегда – с каждым разом становясь все хуже и продолжительнее, чем раньше. И он чувствовал, что рано или поздно в ближайшем будущем, растущая боль прекратит отступать, и тогда наступит конец.
И вот к периферии его сознания пришел гребень волны боли: ползучая чернота по краям его поля зрения, своего рода затемнение по углам. Это служило сигналом, что в течение нескольких минут, он потеряет сознание. Вначале, он приветствовал это освобождение. Но по злой иронии, он вскоре узнал, что, по сути, это была далеко не свобода. Потому что тьма приносила не пустоту, а мир галлюцинаций его собственного подсознания, который оказывался в некотором роде еще хуже, чем боль.
Мгновением позже темнота схватила Пендергаста в свои крепкие руки, выдергивая его из постели и тускло освещенной комнаты, как отлив подхватывает обессилевшего пловца. Было короткое, тошнотворное ощущение падения. И когда тьма растаяла, открылась сцена, как будто занавес, поднялся над подмостками.
Он стоял на неровном выступе застывшей лавы, высоко на склоне действующего вулкана. Наступили сумерки. Слева от него ребристые крылья вулкана спускались вниз к далекому берегу, такому далекому, что он казался другим миром, где маленькая россыпь белых зданий сгрудилась на краю пены, а их вечерние огни пронзали полумрак. Непосредственно впереди и под ним зияла огромная пропасть – чудовищная рваная рана, ведущая в самое сердце вулкана. Он мог видеть, как живая лава бурлит, подобно крови внутри нее, светясь насыщенным яростным красным в тени кратера, который поднимался чуть выше. Облака серы поднимались от пропасти, и черные крупицы золы, подгоняемые адским ветром, легко и быстро неслись по воздуху.
Пендергаст точно знал свое местонахождение: он стоял на гребне Бастименто вулкана Стромболи, и глядел в печально известную Сциара-дель-Фуоко – Огненную лавину. Он однажды уже был на этом же хребте, немногим более трех лет назад, когда стал свидетелем одной из самых шокирующих драм своей жизни.
Кроме того, сейчас место выглядело иначе. Отвратительное и в лучшие времена, оно стало – воплотившись в театре его воспаленных галлюцинаций – каким-то чистым кошмаром. Небо, окружавшее его, оказалось не темно-фиолетовым, как должно было быть от сумерек, а тошнотно-зеленым, в цвет тухлых яиц. Багровые всполохи оранжевых и голубых молний освещали небеса. Раздутые малиновые облака неслись перед мерцающим, желтоватым солнцем. Отвратительный яркий оттенок освещал всю сцену.
Когда он очутился в адском видении, то был поражен, увидев человека. Не более чем в десяти футах перед ним мужчина сидел на шезлонге, стоящем на плавнике старой лавы, которая ненадежно ответвлялась от гребня над дымящейся Сциара-дель-Фуоко. Он носил темные очки, соломенную шляпу, рубашку и шорты бермуды, и прихлебывал что-то похожее на лимонад из высокого стакана. Пендергасту не нужно было подходить ближе, чтобы рассмотреть, в профиль, нос с горбинкой, аккуратно подстриженную бородку, рыжие волосы. Это был его брат Диоген. Диоген – который исчез в этом же месте в ужасной сцене, которая разыгрывалась между ним и Констанс Грин.
Пока Пендергаст рассматривал его, Диоген сделал длинный, медленный глоток лимонада. Он смотрел на яростное кипение Сциара-дель-Фуоко с безмятежным спокойствием туриста, смотрящего на Средиземное море с балкона хорошего отеля.
– Аве, братец, - сказал он, не глядя на него.
Пендергаст не ответил.
– Я бы справился о твоем здоровье, но нынешние обстоятельства устраняют необходимость данной капли лицемерия.
Пендергаст лишь смотрел на эту странную материализацию: его покойный брат, развалившийся на шезлонге, на краю действующего вулкана.
– Ты знаешь, - продолжал Диоген, - я нахожу ироничным – справедливо ироничным – твое нынешнее затруднительное положение, чуть ли не ошеломляющим. После всего, что мы пережили, после всех моих схем, твой конец наступит от рук, но не моих, а твоего собственного потомка. Твоего собственного сына. Думал ли ты о чем-то подобном, брат! Я бы познакомился с ним: у Альбана и меня нашлось бы много общего. Я бы мог научить его многим вещам.
Пендергаст не отвечал. Не было смысла реагировать на горячечный бред.
Диоген сделал еще глоток лимонада.
– Но то, что делает иронию такой упоительно полной, так это то, что Альбан стал лишь вершителем твоей погибели. Твой настоящий убийца наш собственный пра-пра-прадед Иезекия. Поговорим о грехах отцов! Это не его собственный «эликсир» убивает тебя – а это все происходит благодаря эликсиру его косвенной жертвы; этот Барбо молодец, теперь он получил возможность отомстить сполна, - Диоген помолчал.
– Иезекия; Альбан; и я сам. Все это создает хороший семейный круг.
Пендергаст соблюдал тишину.
До сих пор повернутый только в профиль, Диоген смотрел на жестокое зрелище бурления у своих ног.
– Я думал, что ты будешь приветствовать этот шанс на искупление.
Пендергаст вынужден был, наконец, заговорить.
– Искупление? За что?
– Ты, с твоим ханжеством, твоим закоснелым чувством морали, твоим ошибочным стремлением поступать правильно в этом мире – что всегда было тайной для меня, как тебя не мучает тот факт, что мы прожили в достатке на состоянии Иезекии все наши жизни.