Голубой велосипед
Шрифт:
– Я вами очень доволен, – сказал врач, прослушав ее. – Все менее серьезно, чем я опасался. Однако вам совсем нельзя двигаться. Я пришлю к вам сестру-сиделку, она будет вам делать уколы, которые я пропишу. Подлечитесь и скоро поправитесь.
– Когда мы сможем снова двинуться в путь?
– Пока об этом нечего и думать.
– Но, доктор…
– Никаких "но". Или покой, или гибель вашего ребенка, а, может, и ваша. Чудо уже то, что вы его не потеряли. Потерпите, ждать вам осталось не больше двух месяцев.
Доктор Рулан вновь спустился на кухню, чтобы выписать рецепты.
– Думаю, теперь он заработает.
После потрескивания стал слышен голос:
– К вам обращается маршал Петен.
В комнате все смолкли. Была половина первого дня 17 июня 1940 года.
"Французы, по призыву господина Президента Республики я с сегодняшнего дня осуществляю руководство правительством Франции. Уверенный в любви нашей замечательной армии, которая с героизмом, достойным ее давних воинских традиций, борется против превосходящего численностью и вооружением противника, уверенный в том, что своим мужественным сопротивлением она исполнила свой долг перед нашими союзниками, уверенный в поддержке ветеранов, которыми я с гордостью командовал, я приношу себя Франции в дар, чтобы смягчить ее горе.
В эту мучительную годину я думаю о несчастных беженцах, которые в крайней нужде бредут по нашим дорогам. Я выражаю им свое сострадание и свое сочувствие. С тяжелым сердцем говорю я вам сегодня, что следует прекратить бои. Этой ночью я обратился к противнику, чтобы спросить у него, готов ли он вместе со мной как солдат с солдатом с честью после борьбы изыскивать средства для того, чтобы положить конец военным действиям. Пусть все французы сомкнутся вокруг Правительства, которое я возглавляю во время этих тяжких испытаний, и заставят смолкнуть свою тревогу, прислушиваясь лишь к вере в судьбы своего Отечества ".
Когда стих этот дрожащий и хриплый голос, все сидели с опущенными головами. У многих по лицу бежали слезы, у большинства – слезы стыда, хотя мало-помалу их охватывало и трусливое облегчение.
Побледнев, Франсуа выключил радиоприемник и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.
Из всей речи Леа ухватила только одну мысль: "…надо прекратить бои". Война вскоре закончится, и Лоран вернется. Вихрем взлетела она по лестнице, чтобы объявить Камилле эту новость. Та разрыдалась.
– Почему ты плачешь? Ведь война закончена, маршал заявил об этом, и Лоран теперь вернется.
– Да, наверное, но мы проиграли войну.
– Она была проиграна уже давно.
– Несомненно, но я так молилась…
– … и поверила, что Бог тебя услышит? Молитвы, молитвы… войны выигрываются не молитвами, а самолетами, танками, военачальниками. Ты видела в небе наши самолеты? А наши танки? Ты встречала их на дорогах? А наши военачальники? Ты видела их во главе армии? Все те, кого мы видели, спасались бегством. Ты уже забыла зеленого от испуга полковника в его заваленном вещами лимузине, повторявшего: "Дорогу,
– Ты преувеличиваешь; я уверена, что большинство хорошо воевало. Ты припоминаешь тех, кто защищал мост в Орлеане? Повсюду во Франции, повсюду люди сражались и сражались мужественно. И многие погибли.
– Зря.
– Не зря, а во имя чести.
– Чести? Не смеши меня. Честь – понятие аристократическое. Не каждому по карману обладать честью. Рабочему, крестьянину, лавочнику, барахтающимся в грязи, под бомбами, под обстрелом, наплевать на честь. Единственное, чего они хотят, – это не подохнуть, как собаки. И чтобы любой ценой, неважно – как, это прекратить. Они не хотели этой войны, они ее не понимают.
– Они не хотели войны, верно. Но неправда, что они хотят се прекратить любой ценой.
– Бедная моя Камилла, думаю, ты строишь иллюзии насчет человеческой природы. Увидишь сама, все они одобрят окончание военных действий.
– Не могу в это поверить. Оставь меня. Я устала.
Леа пожала плечами и спустилась вниз.
– …с ним мы будем спасены…
– …ты отдаешь себе отчет, он приносит себя в дар Франции…
– …настоящий патриот…
– …с маршалом в правительстве можно ничего не опасаться…
– …можно будет вернуться домой…
– …давно пора, дела не могут ждать…
– …боюсь, немцы обойдутся с нами очень сурово…
После этих слов доктора Рулана установилось удивленное молчание.
– Почему вы так думаете, доктор?
– Потому что они – победители и, конечно, не забыли жесткие условия мирного договора 1918 года.
– Это было нормально, они проиграли войну.
– Как мы на этот раз.
К мадам Трийо Франсуа Тавернье вернулся поздно вечером, крепко выпив. Она ждала его за вязанием на кухне.
– Мадам Трийо, пожалуй, я слишком основательно отметил наше поражение. Не каждый день удается стать свидетелем подобной выволочки… Германия, мадам, хотите, я вам скажу?… Германия – великая страна, а Гитлер – великий человек. Да здравствует Германия! Да здравствует Гитлер!
– Замолчите же, вы весь квартал переполошите, – заставляя его сесть, говорила она. – Уверена, вы так ничего и не ели целый день. Съеште-ка тарелку капустного супа. Ничто так не преображает человека.
– Вы чудесная женщина, мадам Трийо, но Германия, поверьте мне…
– Да, знаю, великая страна. Ешьте ваш суп, он остывает.
Проглотив последнюю ложку, он рухнул головой на стол. Хозяйка тихо убрада тарелку.
– Бедный малый, – прошептала она, гася в комнате свет.
Спустившись на другой день утром на кухню, мадам Трийо застала Франсуа Тавернье свежевыбритым и причесанным за приготовлением кофе.
– Здравствуйте, мадам. Вы встали слишком рано, я надеялся сделать вам сюрприз, приготовив завтрак. Сегодня утром я раздобыл молока, масла, свежего хлеба.