Голубятня на желтой поляне
Шрифт:
Якорь стоял в кирпичной нише. Даже не стоял, а был прислонён к боковой стенке. Под ним темнела чугунная плита с выпуклыми буквами. Я сел на корточки и с трудом прочитал:
Я потрогал буквы: они были очень холодные, над ними таял пар от моего дыхания. Потом я погладил холодный якорь. Может быть, его взяли с корабля, на котором в давние времена ходил в плавания Флота Капитан Ратманов. Мне стало жаль капитана Ратманова, хотя жизнь он прожил долгую и, конечно, интересную…
Дома я рассказал про старинную могилу бабушке и тёте Вике. И они впервые поссорились при мне. Бабушка сказала, что это безобразие — превращать в склады памятники старины. Тётя Вика работала как раз в Городской комиссии по наблюдению за культурными ценностями. Она стала быстро объяснять, что склад — это временно. Все исторические здания взяты на контроль, надёжно законсервированы и со временем будут реставрированы. Просто пока не хватает времени и средств. Бабушка заявила, что поменьше надо тратить денег на всяческие колоссальные авантюры вроде сверхглубокой скважины или проекта СКДР. Планету ковыряем насквозь, к звёздам летаем, а в обычной жизни порядка нет, не было и не будет… Тётушка сказала, что планету она не ковыряет и никуда не летает. Даже в отпуск. Потому что те, кто занимаются всеми этими сверхглубокими бурениями, имеют привычку вызывать к себе жён, а детей оставлять родственникам: воспитывайте…
Тут они спохватились и погнали меня спать.
А старую церковь с могилой я с тех пор называл про себя Капитанской.
Когда я кончил рассказывать, мы были уже совсем помирившиеся. Юрка сказал:
— Значит, завтра в десять, в парке у самолёта. Я прихвачу напильник.
— Ага! Приду! — кивнул я.
И ошибся. Назавтра меня ожидало совсем другое.
Только я вернулся с машинкой, как на меня упало новое несчастье. Тётка Вика поставила меня перед собой и долго смотрела суровыми и печальными глазами. В ушах у неё качались подвески из фальшивых марсианских кристаллов. Тётка Вика сказала:
— Были времена, когда провинившихся мальчишек воспитывали не так. Тратили гораздо меньше слов… Я пока не стану применять старые способы, но и разговоров с меня довольно. Сейчас ты отправишься в свою комнату и в течение трёх дней будешь размышлять о себе и своих поступках. А уж потом побеседуем… В эти дни из комнаты никуда!.. Кроме туалета.
Я посмотрел на бабушку. Она поджала губы и развела руками: допрыгался, мол. И я отправился на «отсидку». Оправдываться я не умел. Каяться и просить прощенья не умел тоже.
Утром я с горькими мыслями сидел на подоконнике. И с надеждой. Думал: Юрка с Янкой увидят, что я не пришёл, и прибегут ко мне сами. Может, хотя бы посочувствуют.
Они пришли, но только после обеда. Появились у меня под окном. Юрка сказал как ни в чём не бывало:
— Проспал, а теперь торчишь в окошечке, как красна девица?
— Дубина ты. Тётка не пускает. За машинку.
Юрка свистнул. Потом предложил:
— Сбеги.
Нет, на это я не решался. И дело не в том, что после будет ещё хуже. Просто… ну, не мог я. Всё-таки тётя Вика — она тётя Вика, она меня с младенчества воспитывала, я привык её слушаться. То есть я часто не слушался по мелочам, спорил, но нарушить вот такой приказ — это будто в себе что-то сломать.
Я покачал головой.
— Ты что, честное слово дал не удирать? — с пониманием спросил Янка.
— Не давал, но… — я пожал плечами.
— А мы уже от колеса и от крыла наточили порошка, — сказал Янка. — Вот… — Он достал из кармашка бумажный пакетик, развернул. Я увидел горсточку серебристой пыли.
«Конечно, — подумал я. — Они и без меня справятся. Юрка даже рад, что под ногами не путаюсь».
— Ну и молодцы, — мрачно сказал я.
Юрка беззаботно зевнул:
— Мы же не виноваты, что тебя посадили… А вечером пойдёшь? Надо якорь точить.
— Тётушка, наверно, не пустит…
— Попробуй как-нибудь. А то в церкви мы без тебя заплутаем.
— Разве нельзя подождать три дня?
Юрка объяснил:
— Мы там на разведке были. Смотрели, как пробраться. Дверь, конечно, заперта, но в одном окне решётка отогнута и стёкол нет. Это сегодня. А завтра вдруг заметят и починят? Надо использовать момент… В общем, если сможешь — в одиннадцать у церкви.
Они убежали.
А я прямо заметался.
Ну, не мог я так жить, не мог без Юрки!
Я позвал тётю Вику и скрутил в себе гордость. Стал упрашивать, чтобы отпустила. Она слушала внимательно, однако была непреклонна. Тогда я пошёл на жуткое унижение. Зажмурился, задержал дыхание и выдавил:
— Прости, пожалуйста. Я больше не буду.
Не помогло!
— Больше и не надо, — сухо сообщила тётя Вика. — Достаточно того, что ты натворил. Сиди. И обдумывай свою вину.
Я стиснул зубы и стал обдумывать.
Виноват я? Виноват. Стащил машинку без спросу.
Но почему без спросу? Потому что просить было бесполезно. Ах, это память о дедушке!
О дедушке, кроме машинки, памяти полно: и портрет, и книги, и дипломы на стене, и шкаф с письмами учеников. Целая комната памяти. Это во-первых! Во-вторых, дедушка был общий. Значит, и мой тоже. А почему же мне запрещается брать его вещи?
Этими мыслями я себя немного оправдал. Конечно, если бы я высказал их тёте Вике и бабушке, они сразу бы доказали, что я всё равно виноват. Но бабушка не заходила, а тётя Вика зашла на несколько секунд — молча поставила на стол мой ужин.
«Ладно! — подумал я. — Если так, ладно…»
Без пятнадцати одиннадцать я поднял в окне раму и прыгнул во двор. Скользнул к забору. Дуплекс в будке лениво застучал хвостом. Я вытащил его за ошейник, быстро обнял.
— Дуплекс, ты меня прости…
Потом я махнул через забор.
Я бежал и думал, что ребята уже у церкви и что они совсем не ждут меня. Ладно, а я вот он… А потом пускай хоть что будет!
На Зелёном спуске я услышал впереди себя частый топот. В свете окон мелькнула синяя майка и светлые волосы.