Гомер и Лэнгли

Доктороу Эдгар Лоуренс

* * *

Примерно в это время я заметил, что мой дражайший «Эол» утратил полтона на средних октавах. Басовые клавиши и верхний регистр вроде бы были в порядке, и мне казалось странным, что рояль так выбивается из гармонии по своему собственному усмотрению. Ну разумеется, думал я, раз ставни закрыты, в особняке стало сыро, а при том, что во всех помещениях скапливалась пыль (все, что только можно вообразить, набивалось туда почти до потолка, не говоря уже о кипах газет, служивших стенами для наших похожих на лабиринт проходов), чего ж удивляться, что это подействовало на такой хрупкий инструмент. В дождливый день влага прямо ощущалась, а неприятный запах подвальной плесени, похоже, пробивался через пол.

Были, разумеется, и другие фортепиано и фортепианные механизмы. Некоторые были расстроены,

что и понятно: было бы странно, если бы они не расстроились, но встревожился я, когда подошел к механическому пианино, которое держал накрытым куском пластика, и услышал ту же резкость звука на средних октавах. Потом я походил кругом и на ощупь отыскал небольшое переносное электрическое пианино (компьютер, по сути: в разных режимах эта штука звучала как флейта, или как скрипка, или как аккордеон и так далее), которое Лэнгли недавно принес домой. Помню, меня обрадовало то, что пианино легко умещалось на столе. Потому как первый компьютер Лэнгли был размером с холодильник: снабженная вакуумными трубками здоровенная неуклюжая громадина, которую брату удалось купить (за бесценок, уверял он) только потому, что это была устаревшая модель. Брат так и не сумел опробовать эту махину и узнать, способна ли она делать то, что положено компьютеру (что-нибудь из области вычислений, заметил он, а когда я спросил, вычислений чего, сказал: чего угодно), поскольку к тому времени у нас уже не было электричества. Так что я не понимал, каким образом этот маленький компьютер (на вид небольшая клавиатура да еще и на батарейках) производил вычисления, необходимые для того, чтобы играть музыку. Но когда я щелкнул включателем и проиграл гаммы, этот инструмент, не имевший ничего похожего на струны, способные звучать фальшиво, все-таки зазвучал фальшиво в среднем регистре, в точности как мой «Эол».

Тогда-то я и понял, что это не мой рояль расстроен, а расстроен мой слух. Я слышал до как до-диез. Это было только начало. Я пожал плечами и убедил себя, что смогу прожить и без этого. Произведения из своего репертуара я мог слышать по памяти, словно и не было ничего неверного. Вот только со временем дойдет до того, когда дело будет не просто в высоте звука, не его в фальшивости, а в том, что звука не станет вовсе. Я не хотел верить, что это происходит, даром что понимал: это происходит — медленно, но верно. Пройдут месяцы, и децибел за децибелом мир сделается приглушеннее, а потом я и вовсе потеряю то, чем гордился, — слух, и мне станет гораздо хуже, чем Бетховену, который, по крайней мере, мог видеть.

Случись мне неожиданно утратить последнее чувство, связывавшее меня с миром, я бы вопил от ужаса и как мог побыстрее отыскал бы способ свести счеты с жизнью. Но это накатывалось постепенно, позволяя понемногу привыкать и надеяться, что каждая следующая степень утраты окажется последней, пока в нарастающей тишине моего отчаяния я не нашел в себе решимости смириться с судьбой, увлеченный странным порывом выяснить, что за жизнь пойдет, когда я совсем потеряю слух и, ничего не видя и не слыша, буду вынужден занимать свое внимание одним только собственным сознанием.

Но я не стал рассказывать об этом Лэнгли. Не знаю почему. Видимо, боялся, что брат тут же включит мои уши в свою медицинскую практику. Уже дошло до того, что для восстановления моего зрения он предписал мне каждое утро есть на завтрак семь очищенных апельсинов, в обед выпивать два восьмиунциевых [30] стакана апельсинового сока, а в ужин — апельсиновый ликер вместо бокала альмаденского вина, которое предпочитал я. Если бы я признался ему, что теряю слух, Лэнгли наверняка отыскал бы какой-нибудь метод исцеления этого недуга. В данном случае я держал совет с самим собой и уходил в сторонку от имевшихся у нас трений с внешним миром.

30

Чуть больше 225 граммов.

Не помню точно, когда именно наши битвы с департаментами здравоохранения и пожарным, с банком, коммунальщиками и всеми остальными, требовавшими того или иного удовлетворения, привлекли внимание прессы. Ни в коем случае не притворяться, будто помню все

до мелочей, когда пытаюсь рассказать о нашей жизни в особняке в последние годы. Время представляется мне движением, как будто сыпется песок. И мой разум движется вместе со временем. Я истощаюсь. Чувствую, недосуг мне обременять себя конкретной датой, точным словом. Самое большее, на что я способен, изложить события так, как они мне приходят на ум, — и надеяться на лучшее. Это постыдно, ведь, пока я был привержен этой тягостной работе, я обрел вкус к точному описанию нашей жизни, видя и слыша словами, если невозможно ничем иным.

Первый же журналист, позвонивший к нам в дверь (вот уж недалекий молодой человек, он ожидал, что его пригласят войти, а когда мы его к себе не пустили, он принялся, стоя за порогом, задавать оскорбительные вопросы, даже выкрикивать их после того, как мы захлопнули дверь), привел меня к пониманию, что они составляют целый класс, эти склонные к постоянным заблуждениям люди, что обрекли себя на ежедневный круговорот не ведающей ошибок печатной продукции, составляя исторический отчет, которым забит наш особняк, словно кипами хлопка. Если вы говорите с этими людьми, вы у них в милости, если не говорите с ними — то нет. Лэнгли сказал:

— Мы готовая тема, Гомер. Вот послушай, — и прочитал предположительно фактически точный отчет об этих таинственных чудаках, что позакрывали у себя окна и двери, понакопили неоплаченных счетов на сотни тысяч долларов, хотя стоят они миллионы.

Там они неверно указали наш возраст, Лэнгли называли Лари, сослались на какого-то (безымянного) соседа, заявившего, что, по его мнению, мы держим у себя женщин против их воли. В том, что наш особняк был бельмом на глазу всей округи, сомнений не было никогда. Даже брошенное гнездо сапсана под карнизом крыши было поставлено нам в вину.

Я спросил брата:

— А как ты рассказал бы об этом в своей всегда актуальной газете Кольера?

— Мы sui generis, [31] Гомер, — ответил он. — Пока не появится кто-то другой, такой же необыкновенный пророк, как и мы, я вынужден не обращать внимания на наше существование.

Внимание со стороны прессы не было непрерывным, мы стали газетной завлекаловкой, надежным источником того, чем удивить читающую публику. Мы могли смеяться над этим, во всяком случае поначалу, но через некоторое время это стало не таким забавным и более тревожным. Кое-кто из журналистов опубликовал подробности жизни наших родителей: когда они купили особняк и сколько за него заплатили, — не так уж сложно найти все официально зафиксированные сведения, если тебе нечего делать, кроме как отправиться в деловой центр города и покопаться в городском архиве. Еще они отыскали в старых переписях населения и корабельных ведомостях, когда наши предки прибыли на эти берега (это было в начале девятнадцатого века), где жили они и поколения их потомков, мастеровых, одолевавших вершины профессий, какие браки заключали, каких детей рождали и тому подобное. Так что теперь все это стало достоянием гласности, только какой в том был смысл, кроме как указать на упадок дома, падение уважаемого семейства, позор всей этой истории, приведшей к тому, что мы, бездетные братья Кольер, прячемся за закрытыми дверями и выходим из дому только ночью.

31

Здесь: уникумы (лат.).

Признаюсь, что порой в уединении, часто перед тем, как заснуть, я чувствовал: для тех, кто придерживается традиционных буржуазных ценностей, написанное о братьях Кольер означает край, ниже которого падать некуда. Потом я принимался негодовать на себя. В конце концов, мы жили своей собственной, самими избранной жизнью, не боясь условностей, — разве не могли мы быть как раз началом, цветением семейного древа?

Лэнгли сказал:

— Кому какое дело, кем были наши выдающиеся предки? Какая чепуха! Все эти данные переписей, все эти архивы свидетельствуют лишь о чванстве человеческого существа, который наделяет себя именем, поглаживает себя по головке и не желает признавать, насколько ничтожен он для обращения нашей планеты вокруг собственной оси.