Гораздо тихий государь
Шрифт:
Он повторил снова весь обряд заговора и поклонился хозяину до земли.
— На дыбе пытать ее будешь, в землю схоронишь, а никуда не вытряхнешь любовь бесконечную.
Ведун взялся за ручку двери и, не поглядев на серебро, щедро врученное ему Федором, собрался уходить. Вдруг на лице его изобразился испуг.
— Ведь эко запамятовал… Вот оно — древние-то годы!.. Черны, сказываешь, у зазнобушки волосья на голове?
— Черны, Миколушка. Чернее ночи черны.
— Вот по сей пригоде и должен я на груди носить за любовь за сию нерушимую перстень златой
Постельничий облегченно вздохнул.
— Пожалуешь к вечеру, будет тебе перстень, Миколушка.
Выпроводив ведуна, Федор обрядился в новый кафтан и вышел на крыльцо. На дворе копошились холопы — чинили сбрую, ожесточенно чистили и скребли застоявшихся аргамаков, бегали без толку в сарай и подклеть — прилагали все старания, чтобы обратить внимание господаря на свое усердие. На противоположном конце двора за низкою изгородью, на огороде, перекидываясь веселыми шутками, работали девушки.
Ртищев поглядел на небо и решив, что уходить еще рано, побрел от нечего делать в огород.
Девушки побросали работу и бухнулись ему в ноги.
— Единому Господу поклоняйтеся, — назидательно пискнул постельничий.
Он приготовился произнести свою обычную речь, в которой проповедывал «братство всех людей во Христе», но, услышав благовест, круто повернулся, раздал узенькое лицо в блаженную улыбку и, сорвав с головы шапку, перекрестился.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
— Аминь! — хором закончили девушки и снова поклонились господарю.
Федор отправился в церковь. Устроившись на клиросе, он безмолвно воззрился на образа. Однако молитвенное настроение не приходило. Взор то и дело обращался к окну, а в мыслях против воли стояло все одно и то же: продаст или не продаст?
Кое-как отстояв обедню, постельничий чуть ли не бегом пустился в сторону Знаменского переулка, к усадьбе дворянина Буйносова.
Буйносов увидел раннего гостя через окно и, в знак почтения, вышел к нему навстречу.
— Дай Бог здравия гостю желанному.
Пригнувшись, он обнял постельничего и троекратно облобызался с ним.
В тереме Федор долго крестился на образа, потом еще раз поклонился хозяину и, захватив в кулак маленький, утыканный реденькою щетинкою подбородок, присел к столу.
Со двора заунывною жалобою доносилась чуть слышная песня.
Лебедь белую во чужой сторонушке захоронили, Со лебедь белою друга милого да разлучили, Да, эх, кручинушка, да долюшка сиротская! Знать, тобою, долюшка, нам дадено Вековать ли с горюшком век-вечные, Во слезах зарю встречаючи, Да в горючих зорьку провожаючи…— Добро девки поют, — мечтательно закатил глаза, постельничий.
Буйносов чванно выставил живот.
— А краше всех, гостюшко, поет полонная женка Янина.
Федор смущенно поглядел
— Эко, траву нынешним летом, как прорвало!
Буйносов торопливо перекрестился и сплюнул через плечо.
— Дурное око ворону на потребу, доброе же слово хозяину на корысть, — трижды проговорил он скороговоркой и потом уже спокойно прибавил: — Травы, доподлинно… могутные ныне травы, благодарение Господу.
Помолчав немного, Ртищев снова присел рядом с хозяином.
— Ежегодно радуются люди траве зеленой, — улыбнулся он печальной улыбкой, — а того в толк не возьмут, что оком не мигнешь, как травушке той и кончина века пришла.
Буйносов сочувственно покачал головой.
— Так и живот человеческий.
Потерев раздумчиво лоб, Ртищев забарабанил пальцами по столу.
— Читывал я, Прокофьич, и греческую премудрость, и многие тайны спознал, а все в толк не возьму: пошто и человек, и трава смертью помирают, а мир как будто и не помирал николи? Как жил много годов назад, так и жительствует.
Он беспомощно заморгал глазами и спрятал в ладони потемневшее лицо.
— Сдается мне, что и человек, как трава: коль един на земли сиротствует, нет ему ни доли, ни радости… Все кручинится да тужит человек одинокий. А позабыть ежели про себя да к людям податься, особливо ежели к женке, то ли жизнь пойдет!
Прокофьич нетерпеливо дослушал гостя и грозно сдвинул рыжие брови.
— Не до того еще допляшешься с борзостями еллинскими! Ума решишься! А пошто наважденье такое?… По то, Федор Михайлович, что старину позапамятовал. Нешто так отцы и деды наши на мир Божий глазели? Нас как навычали? Егда поспрошают тебя, ведаешь ли филосопию, отвещай: еллинских борзостей не текох, риторских астромонов не читах, с мудрыми филосопами не бывах, но учуся книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов.
— Не то! — воскликнул Федор, — против старины не смутьян я. Но ведаю, что не весь живот человеческий познала древняя мудрость.
Песня за окном то таяла, припадая к земле, то вздымалась к небесам, исполненная кручины, то билась отчаянно в воздухе, как бьется отяжелевшими крыльями смертельно раненный сокол.
— Эко, девки печалуются, Прокофьич!
Буйносов выглянул в окно.
— Сызнов Янинка раскаркалась!.. Ужо закажешь десятому, как лихо накликивать.
Тяжело отдуваясь, он вышел на двор. Ртищев обеспокоенно последовал за ним.
При появлении господаря девки упали ниц, ткнувшись лицами в землю.
— Пожалуй-ко, покажи милость, подойди-ка к крыльцу, — поманил Прокофьич пальцем Янину.
Неторопливо поднявшись, женщина спокойно пошла на зов.
— В нога! — крикнул господарь, наотмашь ударив ее по лицу.
— Как тебе сподручнее будет, — гордо сверкнула глазами Янина, опускаясь на землю.
Осанка ее, так не похожая на осанку даже самых родовитых российских женщин, величавый взгляд больших серых глаз и чуть вздрагивающие от скрытого возмущения ноздри привели Буйносова в неистовство.