Горбун, Или Маленький Парижанин
Шрифт:
А тот, отвечая на замечание кардинала, сказал:
— Нет, не на тех же основаниях, ваше высокопреосвященство, уж позвольте мне поспорить с вами, а на куда более весомых, ибо принцесса является женой и вдовой де Невера. И я крайне удивился бы, если бы среди нас оказался кто-нибудь, кто хотя бы на миг посмел забыть о глубочайшем почтении, какое должно питать к принцессе Гонзаго.
Шаверни усмехнулся.
«Если бы у дьявола были святые, — подумал он, — я выступил бы перед римской курией-с предложением канонизировать моего кузена».
Вновь установилась тишина. Дерзкая вылазка на вражескую территорию, которую только что произвел Гонзаго, вполне удалась. Жена не только ясно и определенно не обвинила его, но, даже напротив, он— смог выказать себя
— Филипп де Невер пал жертвой то ли мстительности, то ли измены. Я вынужден лишь едва коснуться тайн этой трагической ночи. Господин де Келюс, отец принцессы, давно уже мертв, и уважение к нему замыкает мне уста.
Он заметил, что принцесса, близкая к обмороку, заволновалась в кресле, и понял: очередной выпад остался без ответа. Извиняющимся и безмерно благожелательным тоном он предложил:
— Если у госпожи принцессы есть что сообщить нам на сей счет, я буду настаивать, чтобы ей предоставили слово.
Аврора де Келюс попыталась что-то сказать, но горло у нее конвульсивно сжалось, и она не смогла выдавить ни слова. Гонзаго подождал несколько секунд и продолжил:
— Смерть маркиза де Келюса, который, вне всяких сомнений, смог бы предоставить бесценные свидетельства, отдаленность места, где было совершено преступление, бегство убийц и многие другие причины, большинство из которых вам прекрасно известны, не позволили следствию пролить полный свет на это кровавое злодеяние. Существовали предположения, возникло подозрение, но правосудие не смогло свершиться. А между тем, господа, у Филиппа де Невера, кроме меня, был еще один друг, куда более могущественный. Должен ли я называть этого друга? Вы все его знаете, имя его — Филипп Орлеанский, он — регент Франции. Кто осмелится сказать, что некому было отомстить за убийство Филиппа де Невера?
Ответом было молчание. Клиенты последнего разбора кивали друг другу, всячески выражая на лицах одобрение этим словам. Повсюду среди собравшихся шелестело:
— Да это же ясно как день!
Аврора де Келюс прижимала платок к губам, на которых от негодования, стеснявшего ей грудь, появилась кровь.
— Господа, — продолжал Гонзаго, — я перехожу к обстоятельствам, ставшим причиной того, что вас созвали сюда. Выходя за меня замуж, ее светлость принцесса объявила, что состояла в тайном, но законном браке с покойным герцогом де Невером. При сем она законным образом удостоверила наличие дочери, рожденной от этого супружеского союза. Письменные доказательства отсутствовали: из церковной книги были вырваны две страницы, так что никаких записей об этом не было, и я вынужден еще раз повторить, что только господин де Келюс мог бы пролить некий свет на сей счет. Но до конца жизни господин де Келюс хранил молчание. А ныне никто не в силах получить ответ, вопрошая его могилу. Так что мы должны основываться на священническом свидетельстве дона Бернара, капеллана церкви замка Келюс, собственноручно удостоверившего первый брак и рождение мадемуазель де Невер на полях акта, которым вдове герцога де Невера дается мое имя. Мне хотелось бы, чтобы госпожа принцесса соблаговолила подтвердить мои слова.
Все только что сказанное Гонзаго ни в коей мере не расходилось с истиной. Аврора де Келюс молчала. Однако кардинал де Бисси наклонился к ней, поднялся и сообщил:
— Госпожа принцесса не оспаривает сказанного. Гонзаго поклонился и повел речь дальше:
— Ребенок исчез в ночь, когда было совершено убийство. Вы, господа, знаете, какие безмерные запасы терпения и любви кроются в сердце матери. В течение восемнадцати лет единственной заботой госпожи принцессы, ее вседневным и всечасным делом были поиски дочери. Но я обязан сказать, что до сих пор розыски госпожи принцессы оставались безрезультатными. Не обнаружив никаких следов, никаких свидетельств, госпожа принцесса нисколько не продвинулась по сравнению с первым днем.
И Гонзаго опять бросил взгляд на жену.
Аврора де Келюс сидела, воздев глаза к небу.
— И теперь, господа, мне придется, — призвав на помощь все свое хладнокровие, заговорил он, — хотя я этого не терплю, повести речь о себе. После того как я женился, а произошло это в царствование покойного короля, Парижский парламент по требованию покойного герцога д'Эльбефа, дяди с отцовской стороны нашего несчастного родственника и друга, на совместном заседании всех палат вынес постановление, по которому на неопределенное время (за исключением пределов, установленных законом) приостановил мои права на наследство де Невера. Это было сделано, дабы защитить интересы малолетней Авроры де Невер, ежели она еще жива, и в мои намерения вовсе не входило оспаривать его. И тем не менее, господа, постановление это стало для меня причиной глубокого и неутолимого несчастья.
Внимание собравшихся возросло.
— Слушайте! Слушайте! — раздалось с малых скамей. Гонзаго взглядом дал понять Монтоберу, Жиронну и компании, что наступил критический момент.
— Я был еще молод, занимал высокое положение при дворе, был богат, даже очень богат. Благородство моего происхождения никто не мог подвергнуть сомнению. Жена у меня — сокровище красоты, ума и добродетели. Но как, спрашиваю я вас, избегнуть тайных, трусливых ударов зависти? В одном отношении я был уязвим, у меня была Ахиллесова пята! Постановление парламента поставило меня в ложное положение в том смысле, что иные низменные, подлые души, для которых корысть является единственной побудительницей, могли счесть, что я должен желать смерти малолетней дочери Невера. Прозвучало несколько в меру возмущенных выкриков.
— Что поделаешь, господа, — продолжал Гонзаго, прежде чем господин де Ламуаньон призвал нарушителей к порядку, — таков свет. Нам его не изменить. У меня есть интерес, материальный интерес, следовательно, я должен питать какие-то тайные замыслы. У клеветы была прекрасная возможность ополчиться на меня, и она воспользовалась этой богатой возможностью. Меня отделяет от огромнейшего наследства одно-единственное препятствие. Значит, надо его устранить! И что тут может значить долгий ряд доказательств моей безукоризненной жизни? Меня подозревали в самых коварных, самых бесчестных намерениях. Пошли слухи (я обязан сказать совету все) о холодности, недоверии и чуть ли не враждебности между госпожой принцессой и мною. В доказательство приводили убранный крепом портрет, что украшает уединенную обитель этой святой женщины, противопоставляли живого мужа мертвому супругу, и если воспользоваться затасканным словом, ничтожным словом, которым определяется счастье малых, но которое, увы, как бы неприложимо к нам, кого называют великими мира сего, всячески омрачали мой брак.
Гонзаго сделал ударение на последнем слове.
— Прошу вас, поймите меня — мой брак, мой дом, мой покой, мою семью, мое сердце! О, если бы вы знали, какие муки могут злые причинять добрым! Если бы вы знали о кровавых слезах, которые точишь, взвывая к глухому Провидению! Если бы вы только знали! Клянусь, присягаю вам честью и спасением души, я отдал бы все свои богатства, лишь бы быть счастливым на манер малых мира сего, имеющих преданную жену, дружественное сердце, детей, которые любят вас и которых вы обожаете, одним словом, семью, эту частицу небесного блаженства, что обронена нам милостивым Богом!
Впечатление было такое, словно Гонзаго вложил в эту часть своей речи всю душу. Последние слова были произнесены с таким пылом, что они произвели в собрании нечто наподобие потрясения. Присутствующие были тронуты до слез. И вызвано это было не только своекорыстными интересами, нет, тут было нечто большее — почтительное сочувствие к этому человеку, только что бывшему столь надменным, к великому мира сего, принцу, который со слезами на глазах и в голосе открыл всем чудовищную язву, разъедающую его жизнь. Судьи в большинстве своем были семейными людьми.