Горбун, Или Маленький Парижанин
Шрифт:
И вопреки нравам того времени в них лихорадочно отозвалась родительская и супружеская струна.
Светские же развратники и спекуляторы ощутили какое-то смутное волнение, подобно слепым, догадывающимся о существовании красок, или тем падшим девицам, которые приходят в театр, чтобы проливать потоки слез над злоключениями преследуемой добродетели.
Среди этого умиления, охватившего залу, только два человека остались холодны — ее светлость принцесса Гонзаго и господин де Шаверни. Принцесса сидела, опустив глаза. Она, казалось, витает мыслями где-то далеко, и, разумеется, такое ледяное равнодушие свидетельствовало не в ее пользу перед предубежденными судьями. Маленький маркиз, покачиваясь на кресле, процедил сквозь зубы:
— Мой светлейший кузен — величайший прохвост! Остальные уже по одному поведению госпожи Гонзаго представили себе, сколько пришлось выстрадать несчастному принцу.
— Право, это уже чересчур! — молвил господин де Мортемар кардиналу де Бисси. — Будем справедливы: это чересчур!
Господин де Мортемар получил при крещении имя Виктюрниен, как почти все члены прославленного дома де Ларошешуаров. Все эти Виктюрниены в большинстве своем были добрые люди. Злоязыкие мемуаристы придирались к ним, утверждая, будто ни один из них пороха не выдумал. Дамы, например…
Кардинал де Бисси стряхнул у себя с нагрудника крошки испанского табака. Все члены почтенного судилища всеми способами старались сохранить суровую важность. Но на нижних скамьях не пытались сдерживаться. Жиронн промокал платком сухие глаза, Ориоль, оттого ли что был чувствительней или искусней, плакал горючими слезами, барон фон Батц всхлипывал.
— Какая душа! — воскликнул Таранн.
— Какая высокая душа! — добавил только что вошедший господин де Пероль.
— Ах! — с чувством вздохнул Ориоль. — Его сердце осталось непонятым!
— Я же вам говорил, — шепнул, несколько успокоившись, кардинал, — что мы услышим много интересного. Но давайте послушаем, Гонзаго еще не кончил.
Действительно, Гонзаго, побледневший и ставший еще красивей от волнения, снова заговорил:
— Но во мне нет злобы, господа. Упаси меня Боже испытывать недоброе чувство к этой несчастной обманутой матери. Матери доверчивы, потому что горячо любят. И если я страдал, разве она не испытывала жесточайших мук? Самый твердый дух сдается, если пытка длится слишком долго. Разум слабеет. Они твердили ей, что я враг ее дочери, что у меня корыстный интерес… Вы только подумайте, господа, корыстный интерес у меня, Гонзаго, принца Гонзаго, самого богатого человека во Франции после Лоу!
— Человека богаче Лоу! — ввернул Ориоль. Естественно, не нашлось никого, кто стал бы его опровергать.
— Они говорили ей, — продолжал Гонзаго: — «У этого человека всюду есть эмиссары, его агенты прочесывают Францию, Испанию, Италию. Он занимается поисками вашей дочери усердней, чем вы».
Гонзаго повернулся к принцессе и задал вопрос:
— Вам это говорили, сударыня, не правда лиг
Аврора де Келюс, не шелохнувшись, не подняв глаза, процедила:
— Говорили.
— Вот видите! — обращаясь к совету, воскликнул Гонзаго. И он вновь повернулся к супруге.
— Вам, страдающей матери, они говорили и такое: «Вы тщетно разыскиваете свою дочь, все ваши усилия остаются безрезультатными только потому, что рука этого человека, коварная рука, втайне направляет вас на ложный след, сводит на нет все ваши попытки. Ведь вам и это говорили, сударыня, не так ли?
— Говорили, — вновь подтвердила принцесса.
— Видите, господа судьи! Видите, господа пэры! — вскричал Гонзаго. — А разве вам не говорили и другого, сударыня? Не говорили, что эта коварная рука, действующая потаенно, есть рука вашего супруга? Не говорили, что, быть может, вашей дочери уже нет в живых, что существуют бесчестные люди, способные убить ребенка и что, быть может… Я умолкаю, сударыня, но ведь вам говорили и такое?
Мертвенно-бледная Аврора де Келюс в третий раз подтвердила:
— Говорили.
— И вы верили этому, сударыня? — звенящим от негодования голосом осведомился принц.
— Верила, — холодно ответила принцесса.
Во всех концах зала послышались возмущенные возгласы.
— Ваша светлость, вы погубили себя, — шепнул на ухо принцессе кардинал. — Я не знаю, к чему ведет господин Гонзаго, но можете быть уверены, вы проиграли.
Принцесса снова замкнулась в неподвижной безмолвности. Президент де Ламуаньон открыл было рот, намереваясь воздать ей укоризну, но Гонзаго почтительным жестом остановил его.
— Прошу вас, господин президент, оставьте. Оставьте, господа. В этой жизни я принял на себя тяжкий долг, и как смог, исполнил его. Господь воздаст мне за мои труды. Я должен сказать вам всю правду без утайки: главная цель этого торжественного совета — вынудить ее светлость принцессу в первый раз в жизни выслушать меня. За все восемнадцать лет нашего супружества я не смог добиться этой милости. Я хотел пробиться к ней, ибо был отвергнут сразу же после венчания, хотел предстать перед ней таким, каков я на самом деле, ибо она не знает меня. И я преуспел благодаря себе, затем что у меня есть талисман, который наконец откроет ей глаза.
С этой минуты он обращался непосредственно к принцессе, говорил ей одной, а весь зал, затаив дыхание, внимал ему.
— Сударыня, вам говорили правду: и во Франции, и в Испании, и в Италии у меня было агентов больше, чем у вас, потому что пока вы слушали гнусные наветы на меня, я трудился за вас. На все эти клеветы я отвечал тем, что трудился куда ревностней и упорней, чем вы. Да, я тоже искал, искал непрестанно, неотступно, вложив в розыски все свое влияние и могущество, свое золото и свое сердце! И сегодня — теперь уж вы выслушаете меня — сегодня, вознагражденный за столько лет тяжких усилий, я, почитающий и любящий вас, прихожу к вам; презирающей и ненавидящей меня, и говорю: «Растворите объятия, счастливая мать, я возвращаю вам ваше дитя!»
Гонзаго обернулся к ожидающему распоряжений господину де Перолю и громко приказал:
— Пусть приведут мадемуазель Аврору де Невер!
10. Я ЗДЕСЬ
Мы смогли передать слова, произнесенные Гонзаго, но вот чего не дано воспроизвести перу, так это пламенности речи, торжественности позы, глубокой убежденности, сверкающей во взоре.
Гонзаго был превосходный актер. Он до того вошел в заученную роль, что сам был охвачен подлинным волнением и душа его исторгала неподдельные вопли. То была вершина искусства. Занимай он иное положение в обществе и будь обуреваем тщеславием иного рода, этот человек заставлял бы зрителей содрогаться.