Горбун, Или Маленький Парижанин
Шрифт:
Он прошел через залу и ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей к покоям мэтра Луи.
— Конечно, это запрещено, — размышлял он вслух, — и мне не хотелось бы увидеть господина шевалье в гневе, как в прошлый раз. Всесильный Боже! И все же, барышня, — обратился Жан Мари к Авроре, — я не понимаю, почему он все-таки прячется? Это же вызывает пересуды. Да будь я на месте соседей, я, хоть вовсе не любитель чесать языком, говорил бы, как они: «Он — заговорщик» или «Он — колдун».
— А они так и говорят? — удивилась Аврора. Вместо ответа Берришон расхохотался.
— О Господи! — воскликнул он. — Если бы они знали, как я, что у него наверху. Кровать, сундук, два стула да на стене висит шпага — вот и все. Правда, что в запертой комнате, я не знаю, — поправился он, — там я видел только одну вещь…
— Какую? — заинтересовалась Аврора.
— Да ничего особенного. Дело было вечером, и он позабыл опустить язычок, который закрывает с той стороны замочную скважину.
— И ты посмел заглянуть в нее?
— Бог мой, барышня, это вышло совершенно случайно. Я поднялся, чтобы по вашей просьбе пригласить его, и вдруг в скважине виден свет. Ну, я и глянул в нее.
— И что же ты увидел?
— Да говорю вам, ничего особенного. Горбуна не было. Господин шевалье сидел за столом. На столе стояла шкатулка, маленькая шкатулка, с которой он никогда не расставался в дороге. Мне всегда страшно любопытно было узнать, что он в ней держит. В нее могло бы поместиться немало двойных пистолей, но, оказывается, у мэтра Луи там вовсе не пистоли, а бумажный конверт, такой, знаете, квадратный, похожий на письмо, а с него свешиваются три печати красного воска, размером каждая с экю в шесть ливров.
По описанию Аврора узнала конверт, но промолчала.
— Еще немного, — продолжал Берришон, — и мое любопытство мне дорого бы обошлось. Видно, я наделал шума, хотя и был осторожен. Он пошел открыть дверь. Времени у меня оставалось только броситься вниз по лестнице, и я упал и отбил себе крестец: он у меня, если дотронуться, до сих пор еще болит. Но теперь я закаялся подсматривать… Но ведь вам, барышня, все позволено, вам бояться нечего, и я вам вот что скажу: мне бы хотелось, чтоб сегодня ужин был пораньше. Очень мне охота посмотреть, как гости съезжаются в Пале-Рояль на бал. Может, вам подняться и позвать его своим ласковым голосом?
Аврора опять промолчала.
— Вы видели, — продолжал Берришон, не любивший чесать языком, — как весь день сегодня проезжали повозки, полные цветов и зеленых гирлянд, фургоны с фонариками, печеньями и напитками?
И Берришон облизнул языком губы.
— У, там будет такая красота! — воскликнул он. — Если бы я там оказался, уж я вдоволь бы угостился!
— Берришон, ступай, помоги бабушке, — велела ему Аврора.
«Бедная барышня, — думал, удаляясь, Жан Мари, — она просто умирает от желания пойти потанцевать».
Аврора задумчиво оперла голову на руку. Нет, она вовсе не думала ни о бале, ни о танцах. Она мысленно говорила себе:
«Позвать его? А какой смысл? Я уверена, его там нет. С каждым днем он приходит все позже и позже. Я боюсь, — вздрогнула она, — даже думать обо всем этом. Эта тайна меня приводит в ужас. Он запретил мне выходить, выглядывать на улицу, принимать кого бы то ни было. Он скрывает свое имя, таит свои действия. Я понимаю: опять вернулась та давняя опасность, вечная угроза, что висела над нами, тайная война, которую ведут против нас убийцы.
Кто же они, эти убийцы? — задала она себе вопрос. — Они могущественны и доказали это. Они — его непримиримые враги, или, верней, мои. Они покушаются на его жизнь, и в этом причина всех запретов. Он никогда ничего не говорит мне, как будто я не угадываю все сердцем, как будто можно зажмурить глаза, если любишь. Он входит, я целую его, он садится и изо всех сил старается улыбаться. Но он не видит, что его душа открыта передо мной, что с первого взгляда я способна прочесть по его глазам, одержал он победу или потерпел поражение. Он опасается за меня, не хочет, чтобы я знала об его усилиях, о войне, которую он ведет, но никак не может понять, что мне требуется в тысячу раз больше мужества, чтобы глотать слезы, чем нужно было бы, чтобы делить его труды и сражаться бок о бок с ним.
Из залы донесся шум, надо думать, хорошо знакомый Авроре, потому что она, вся просияв, вскочила. Она едва не вскрикнула от радости. А все дело в том, что открылась дверь, выходящая на заднюю лестницу.
До чего же был прав Берришон! Сейчас на этом нежном девичьем лице вы не обнаружили бы ни следа слез, ни тени печали. Оно лучилось улыбкой. Сердце ее бешено колотилось, но — от радости Склоненная голова поднялась, стан вновь стал грациозным и гибким. Она была похожа на прелестный садовый цветок, что с приходом ночи поникает, но стоит явиться первым лучам солнца, — и он вновь выпрямляется, еще свежей и благоуханней, чем прежде.
Итак, Аврора вскочила и устремилась к зеркалу. Она боялась выглядеть некрасивой. Проклинала слезы, что струились из ее очей и пригасили их бриллиантовое сияние: два раза в день она становилась кокетливой. Но зеркало подтвердило, что ее тревога напрасна, Оно ответило ей улыбкой такой юной, такой нежной, такой чарующей, что Аврора мысленно вознесла благодарение Богу.
Мэтр Луи спускался по лестнице. Внизу стоял Берришон с лампой в руке и светил хозяину. Мэтр Луи, сколько бы лет на самом деле ему ни было, выглядел молодым человеком. Такие светлые, легкие и волнистые волосы, как у него, бывают только у юношей. Его широкий лоб и виски не поддались воздействию испанского солнца; то был галл, словно изваянный из слоновой кости, но мужественные черты лица вполне уравновешивали некоторую присущую его внешности женственность. Пламенные глаза под благородными линиями бровей, прямой, великолепно очерченный нос, губы, которые казались отлитым» из бронзы, тонкие, чуть закрученные усы, крупный, округлый подбородок — все придавало его лицу выражение решительности и силы.
Его костюм — панталоны, камзол и кафтан с одинаковыми агатовыми пуговицами — был сшит из черного бархата. Он был без шляпы и без шпаги.
Он стоял еще на верхней площадке, а взгляд его уже искал Аврору. Увидев ее, мэтр Луи внутренне устремился к ней, но сдержал себя. Он заставил себя опустить глаза, заставил замедлить ускорившийся было шаг. Один из тех наблюдателей, которые все замечают, чтобы потом проанализировать, вероятно, с первого же взгляда угадал бы тайну этого человека. Жизнь его проходила в борьбе с собой. Он был близок к счастью, но не желал прикоснуться к нему. Да, у мэтра Луи была железная воля. Она была достаточно сильна, чтобы держать в стоической узде его сердце, нежное, страстное, пылкое, как у женщины.