Гордость Карфагена
Шрифт:
Сапанибал ни разу не заикнулась о попытке Имилце уплыть в Италию. Она не осуждала ее за глупость и не рассказывала ей, как узнала о плане побега. Это молчание стало для
Имилце еще большим укором. Конечно, идея побега была абсурдной. Она сама не могла объяснить себе, что на нее нашло. Просто она узнала, что Ганнибал зимует близ Капуи, и ей захотелось отправиться к нему. Но какая судьба ожидала бы их с сыном, если бы она инкогнито прибыла в чужеземный порт? Как принял бы их Ганнибал? Узнал бы он ее? Или она его? А что случилось бы, если бы ее схватили римляне?
Имилце по-прежнему считала Сапанибал жестокосердным существом. Однако по прошествии нескольких дней она начала чувствовать себя в долгу у этой женщины. В семье, с которой она породнилась, ей приходилось завоевывать одобрение каждой родственницы. Она не привыкла к такому унижению. По ее личному мнению, многие карфагеняне вообще не имели права осуждать других. Любое движение их рук выдавало жадность. Гримасы губ отражали похоть. Языки говорили об их ненадежности, а за трепетом век проглядывала мелочность умов. Но у женщин Баркидов все было иначе. Каждая из них казалась ей островом спокойствия. Дисциплинированная Сапанибал беззаветно служила своей семье и демонстрировала родовую честь при любой возможности, которая была доступна для женщины их класса. Даже Софонисба, болтушка и сплетница, обладала силой воли, необычной для ее возраста. А Дидобал вообще поражала Имилце каждым своим движением, каждым сказанным или невысказанным словом, каждым жестом и взглядом, наклоном головы и трепетом ноздрей. Их встречи по-прежнему сохраняли церемониальную напряженность, и в разговоре с ней мать клана обычно произносила лишь полдюжины фраз — тот минимум, который допускался вежливостью.
Ранней весной, когда пошли дожди, Имилце заслужила честь расчесывать волосы старой женщины. Ее обучали этому искусству с тех пор, как она приехала в Карфаген. Сложность местных причесок оказалась для нее открытием. Она слышала, что южные народы судили по прическам о социаль ном положении и влиятельности людей. Каждый нечетный день недели она приходила в покои Дидобал — небольшую комнату, стены которой были увешаны слоями цветастых тканей. Неизменно теплый воздух помещения наполняли запахи благовоний. Имилце боялась здесь даже пошевелиться. Вдоль стен по несколько рядов стояли масляные лампадки. Это множество крохотных огней создавало ровное сияние. Однажды, переступая их, Имилце подпалила платье. А в другой раз, сделав неверный шаг, она сбила ногой две лампады. К счастью, служанкам, вбежавшим с мокрыми простынями, удалось затушить огонь. Дидобал никак не комментировала промахи Имилце.
Однажды утром через пару недель после неудачного побега Имилце вновь пришла в покои свекрови. Она начала расчесывать густые и темные волосы Дидобал, просеивая локоны между пальцами — от макушки и вниз. Эти локоны не рассыпались вяло по плечам, каждая прядь обладала пружинистой силой. Имилце отмеряла их пальцами и разделяла на полоски. Ей помогала служанка. Некоторые пряди она окропляла ароматным маслом с корицей, другие посыпала крапинками серебра, в третьи вплетала ленточки водорослей. Сегодня она придавала волосам свекрови традиционную форму «бюста Элиссы». Тугие косы лежали ниже затылка полукругом, выстраивая платформу, к которой крепился золотой шлем. Спереди он держался на двух загнутых дугах из волос.
Чтобы заполнить неловкое молчание, Имилце, как и прежде, завела разговор. Слова изливались из нее по собственному желанию: замечание о слишком высоком уровне воды в оросительных баках; воспоминание о сне, который она видела прошлой ночью; оставшийся без ответа вопрос о судьбе вуали мудрой Танит — любимом атрибуте богини. И затем, не зная, что еще сказать, она пожаловалась на тоску о муже. Это нечестно, сказала Имилце, что Ганнибал сражается так далеко, что он не может вернуться на зимний сезон, как всегда поступали солдаты на протяжении всей истории.
Дидобал прочистила горло и посмотрела на служанку. Девушка отступила на шаг, повернулась и ушла. Другие служанки последовали за ней. Они скрылись за складками ткани на стенах — бесстрастные лица, потупленные взоры, глаза, как у каменных статуй. Дидобал прогнала их одним взглядом. Имилце испугалась, что старая женщина велит ей уйти, но та вдруг спросила ее:
— Ты так сильно любишь моего сына?
— Да, — ответила Имилце.
— И ты считаешь, что, кроме тебя, никто из женщин не любил и не любит так сильно своего супруга?
— Мне трудно говорить о том, что чувствуют другие женщины. Но я любила Ганнибала всегда!
— Судя по твоему тону, ты полагаешь, будто я ничего не смыслю в этом деле. Думаешь, ты единственная была влюблена в своего мужа?
— Нет, я не это хотела сказать...
— Когда мы впервые встретились, я не знала, как относиться к тебе, — произнесла Дидобал. — Ты не вызывала у меня доверия. Прости меня, но матери трудно видеть, как сын отдает свою любовь другой женщине. Мать всегда хочет оставаться первой: первой маткой, первым дыханием между зубов, первой беспричинной любовью...
Женщина медленно повернула голову, вытягивая густые локоны из рук Имилце. У нее были большие глаза, желтоватые белки, с сеткой вен, и темно-коричневые радужки, которые в этот момент выглядели почти черными.
— Надеюсь, ты понимаешь меня, — добавила она.
Дидобал снова повернулась, показав невестке свой профиль.
— Вот почему я принимала тебя настороженно и наблюдала за тобой. Конечно, все это постыдно. Стоило тебе что-то сделать в Карфагене, как мне тут же докладывали об этом. Почему я так поступала? Потому что человек раскрывает себя не через слова, а через сумму поступков, совершенных за какое-то время. Мне хотелось знать, вошла ли ты в мой дом из-за богатств? Заботишься ли о судьбе мужа? Уважаешь ли традиции его народа наедине с собой? Участвуешь ли в развлечениях, которые наш город предлагает знатным женщинам? Не жеманничаешь ли под взглядами влиятельных мужчин? Прости меня, но я беспокоилась о чести нашей семьи.
Имилце попыталась продолжить свою работу. Она вставила заколку, чтобы удержать уже заплетенные косы на месте, затем взяла гребень из слоновой кости и начала расчесывать оставшуюся копну верхних волос, спутанных предыдущей укладкой. Постепенно, пока Дидобал говорила, она замедлила движения и, наконец, замерла с гребнем в руке. Ее побелевшие пальцы сжались на инкрустированной жемчугом рукоятке. Откуда у ее свекрови такой набор вопросов, думала Имилце. Она не могла представить себе, какие ответы Дидо-бал получила в ходе своего расследования. Все это время за ней наблюдали! Теперь многое становилось понятным. Вот почему ее побег оказался неудачным. За ней все время следили...
— Гамилькара тоже было нелегко любить, — продолжила Дидобал. — Они с Ганнибалом одной и той же породы. Мы, женщины, живущие с таким огнем, благословенны и прокляты. И знаешь, у нас с тобой есть сходство. Во время войны с наемниками я не могла пережить разлуки с мужем и совершила поступок, от которого ты, с великой мудростью, отказалась. Когда мой супруг оттеснил наемников в пустыню, я поехала к нему. Мне довелось попасть в его лагерь через два дня после битвы под Малым Лептисом. Гамилькар победил, но я никогда не видела его таким — покрытым кровью и грязью, с покрасневшими глазами и шелушащейся кожей, как будто он побывал в огне. Я думала, он рассердится. Но Гамилькар не сказал ни слова. Он набросился на меня, словно лев. Такого не было в наших прежних отношениях. Он взял меня, как шлюху. Муж вообще не разговаривал со мной, не выражал ни ласк, ни доброты ко мне. Он испачкал мое тело чужой кровью — красками войны.