Гордость Карфагена
Шрифт:
Все казалось ужасным, Имилце. Но той ночью я подумала, что если во время кампании мой муж настолько груб, то я просто обязана быть с ним, чтобы вывести его из этого состояния. На следующее утро он взял меня за руку и повел к краю долины, где проходило сражение. Гамилькар показал мне поле боя и провел меня по высоким холмам из человеческих тел. Имилце, моли богов о том, чтобы никогда не увидеть подобного зрелища. Трупы лежали на жаре три дня. Раздувшиеся тела сотрясались и выпускали газы, словно жизнь по-прежнему обитала в них и проявлялась в спазматических движениях. Некоторые из трупов взрывались, будто в них кипела жидкость. Меня тошнило от чудовищных запахов. Прожорливые птицы, наглые, как демоны, затемняли небо. Стервятники с длинными шеями слетались со всех направлений.
Однако это было только начало. Я провела неделю рядом с мужем, в течение которой он заставлял меня наблюдать за казнями пленных. Они несколько дней распинали захваченных наемников. Кое-кого из воинов отпускали на волю, отрубив им руки. Некоторым отсекали ноги по лодыжки. Их бросали в пустыне на съедение гиенам. Иных ослепляли. Кому-то отрезали языки. Кого-то кастрировали или заталкивали в клетки к пойманным львам. Война оказалась страшнее всех моих ожиданий, а Гамилькар, мой супруг, вел себя как варвар. Я до сих пор вижу кошмарные сны с теми ужасными картинами. И сейчас, где-то на другом поле боя, все это снова повторяется. Наши возлюбленные становятся палачами или жертвами. Вот почему я решила больше не тревожить мужа. С тех пор я не вмешивалась в его дела. Мне было ненавистно то, что он заставил меня увидеть. Наверное, я никогда не пойму, как такой благородный человек мог совершать подобные действия. Из-за этого я провела большую часть жизни вдали от него. Моя любовь не угасала, но мне больше не хотелось оставаться рядом с ним на длительное время.
Не знаю, Имилце, поймешь ли ты мои слова, но я не советую тебе отправляться к мужу на войну. Не стремись понять его. Принимай супруга в мирные дни, когда он в твоих руках и смотрит на сына с любовью. Так будет лучше. Иначе, если ты узнаешь о войне слишком много, ты начнешь ненавидеть своего супруга. Мне бы не хотелось, чтобы ты разочаровалась в моем сыне.
— Такого никогда не случится, — прошептала Имилце.
— Тогда сохраняй свою неосведомленность. Пусть глупости мужчин останутся для тебя таинственной загадкой.
— Вы считаете, что они ничего не стоят?
— Ничего не стоят? — скривив губы, переспросила Дидо-бал. — Нет, я бы так не сказала. Мир растет на борьбе существ, обитающих в нем. Как пища питает тело силами, так и войны питают богов. Одно земное создание должно господствовать над другим. Я не хочу, чтобы нашу страну использовали, словно рабыню, поэтому ежедневно молюсь о победе сына. Что еще мы можем сделать? В день, когда эта война закончится, в каком-то месте начнется новая бойня. Ужасное правило, но так было всегда. И у нас нет причин думать, будто что-то изменится.
— Значит, мы никогда не сможем жить в мире?
— Да, пока не умрут боги, — сдержанно ответила Дидо-бал.— А мы обе знаем, что они бессмертны. Боги всегда найдут способ, чтобы заставить нас танцевать перед ними. Вот что означает рождение во плоти. Воистину, Имилце, я чувствую, что боги недовольны этой войной. Не знаю, что происходит, но беда надвигается на нас, как шторм, идущий с севера. Небеса предрекают бурю. Давай помолимся за всех моих сыновей.
Дидобал опустила ладонь на запястье снохи. Имилце почувствовала, как пальцы женщины, украшенные множеством перстней, сжались на ее руке. Это давление вызвало в ее уме образ гиганта и маленькой девочки.
— Прости мою прежнюю хитрость, — сказала Дидобал. — Ты мне нравишься, дочка.
Публий вывел из Остии флот, перевозивший десять тысяч пехотинцев и тысячу кавалеристов — ту малость, которую Рим выделил ему на этот год. Едва солдаты ступили на твердый грунт в порту Эмпорий, он начал восстанавливать их силы, истощенные путешествием. Присоединив к своей армии уцелевшие остатки местных легионов, он покинул греческий город. Ему не хотелось искушать притомившихся воинов дешевыми соблазнами. Молодой консул разбил лагерь вблизи и приступил к сбору полезных сведений. Прежде он никогда не был так занят делами и не управлял таким количеством людей. Каждый момент дня и ночи бросал свой вызов, и ему приходилось нести полную ответственность за жизни солдат. Он знал, Рим слишком далеко, чтобы он мог полагаться на чье-то руководство. Отныне иберийская кампания возлагалась на него, и только он отвечал за будущие победы или поражения. Лишь постоянная активность не давала ему задуматься о шаткости его позиции и важности миссии, которую он выполняет.
За семь дней Публий направил приглашения всем племенным вождям, уже признавшим власть Рима, и даже некоторым из тех, кто пока поддерживал союз с Карфагеном. Прибывающие делегации выказывали различную степень энтузиазма. Многие приезжали с жалобами, а не с обещаниями — с явной тревогой и скептическим отношением к такому молодому лидеру. Неужели у Рима не осталось опытных генералов? Почему к ним прислали мальчишку, у которого грудь едва поросла волосами? На что он рассчитывал там, где его отец и дядя потерпели неудачу, — особенно теперь, когда ситуация стала еще хуже? Корнелий и Гней были опытными командирами, с многолетним воинским стажем, с двумя армиями и силами союзников. Но их уничтожили. Теперь, после того как Магон Барка прибыл с пополнением, в Иберии действовали три карфагенские армии. Они прокатывались по стране, как грозовые облака, бросая молнии возмездия на прежних предателей. Ганнон приколотил вождя ваккеев к кресту и отправил пятьсот его юных соплеменниц в Новый Карфаген в качестве наложниц. Гасдрубал выжег дотла земли вдоль Тагуса от гор до самого моря, порабощая племена, уничтожая деревни, подчиняя их лидеров с презрительными плевками, на которые карфагенские генералы были большие мастера. Магон обложил южные племена новой данью. Он собирал огромную армию, похожую скорее на орду, и готовил ее для похода на Рим. Учитывая все эти обстоятельства, посланники племен просили Публия дать им гарантии, что новая римская армия не будет разбита и не сгинет со света, как их несчастные предшественники.
К своему удивлению, Публий довольно спокойно смотрел в эти настороженные глаза. Пока переводчики выслушивали сообщения вождей и передавали ему их суждения, он успел привыкнуть к иноземным лицам, одежде и поведению. Чем больше неуважения к нему демонстрировали иберийцы, тем тверже становился его подбородок, тем больше уверенности появлялось во взгляде, тем более плавными получались движения рук. Он не обещал им ничего конкретного, так как ни один человек не мог решать такие сложные вопросы. Но он планировал сражаться с карфагенянами так, как римляне раньше не сражались. Он напомнил вождям, что Сенат никогда не пытался договориться с африканцамм, поскольку его соплеменники понимали, что любая длительная война неизменно меняет свое направление. Да, до сих пор римляне часто ошибались, торопились там, где требовалось терпение, были честными, когда следовало хитрить, проявляли сдержанность, когда нужно было демонстрировать ярость. Во многих случаях они сражались неправильно. Даже его отец совершал ошибки. Но зачем их повторять?
Подобные речи вызывали разную реакцию, но при каждой новой встрече с племенными вождями Публий верил в свои слова все больше и больше. Он открывал в себе неведомые прежде черты дипломата и оратора. Однако время поджимало, и он не мог ждать милости вождей. Ни он, ни Лаэлий — всюду сопровождавший его как тень — не раскрывали своих планов, связанных с войной. Публий не доверял остальным офицерам. Его единственным компаньоном оставался верный друг. Только с ним он рассматривал варианты действий, карты Иберии и собранные данные. Они на четвереньках ползали по мраморному полу и обсуждали пути и подходы к врагу, начиная от самых явных и кончая более сложными. Они понимали, что им нужно нанести удар — чем раньше, тем лучше. Их армия не могла надеяться на пополнение из Италии. Судя по письмам из Рима, Ганнибал планировал нанести очередной удар, который еще больше усложнил бы их задачу. Они должны были завоевать доверие старых союзников и тем самым гарантировать себе возможность новых побед. Люди и народы охотно шли в компанию победителей.
Вот о чем думал Публий через два месяца после своего прибытия в Иберию. Раннее лето уже становилось сухим и знойным. Период любезностей с вождями подходил к концу. Публий чувствовал, что они начинали сомневаться в нем. Каждый проходящий день усиливал их колебания. Они как бы говорили: похоже, этот новый консул вообще не имеет какого-то плана действий. А истина заключалась в том, что он засыпал и просыпался, ел, ходил и ездил верхом с необъяснимой верой. Он находился на грани откровения, которое могло стать ключом, открывающим Иберию. Но чтобы взять его в руки, ему требовалось понять, как добраться до этого ключа.