Гордость Карфагена
Шрифт:
Чуть позже Ганнибал лежал на одеялах, сброшенных на пол. Он распростерся на животе, глядя на складки ткани в непосредственной близости от его лица — на выпуклости и вогнутости, напоминавшие хребты и ущелья. Он подправил пальцами несколько вершин и представил себе, что они были сделаны из камня. Имилце тихо передвигалась по комнате. Она остановилась, взглянула на мужа из неосвещенного угла, затем вновь сняла с себя одежду. Смочив пальцы в чаше с ароматной водой, она провела ими по набухшим соскам и вышла в круг света от лампы. Улегшись на спину мужа, Имилце устроилась там, как в колыбели — плечи женщины покоились на пояснице супруга, его ягодицы упирались в ее поясницу. Какое-то время они молчали. Наконец, она заговорила о том, что интересовало ее больше всего.
— Значит, ты все-таки решился? Ты хочешь напасть на Рим?
— Срок приближается, и я готов.
— Конечно, ты готов. Когда ты не был готов к войне? Но, Ганнибал, я думаю, ты поспешил с оценкой событий. Я не пытаюсь отговорить тебя. Мне известно, что ты думаешь своим, а не чужим умом. Но скажи, любимый, куда ты идешь?
— К славе.
Имилце задумчиво посмотрела на потолок. Одна из ламп чадила, и полоска черного дыма вилась по белой штукатурке, словно угорь, стремившийся найти путь к морю.
— Это все? — спросила она. — Только к славе?
— И еще к справедливости. К свободе. Ты можешь даже сказать, что к возмездию.
Ганнибал раздраженно вздохнул и заговорил короткими фразами.
— Я не должен обсуждать это с тобой. Пойми, Имилце! Твой муж не из числа обычных людей. Я рожден для войны. Она все для меня! Я слишком сильно люблю тебя, чтобы сердиться на твои слова. Но прошу, перестань.
Скатившись со спины супруга, Имилце устроилась под его рукой. Он обнял ее и придвинул к себе.
— Знаешь, что я подумала, когда впервые увидела тебя? — спросила она. — Это случилось не в день свадьбы, как ты мог бы предполагать. Я шпионила за тобой во время переговоров. Однажды я спряталась за настенными шкурами в доме отца, пока он ублажал тебя. Я провертела дырочку и наблюдала за вами.
— Твой отец содрал бы с тебя кожу за излишнее любопытство, — проворчал Ганнибал.
— Наверное. Но он отчаянно хотел породниться с Баркидами. Он не был так могущественен, как ты думал.
— Я знаю. Сейчас баеты мало что значат. Может быть, мне бросить тебя и найти себе другую жену?
Имилце хотела укусить его за плечо, но затем проигнорировала шутку мужа.
— Я боялась тебя, — сказала она. — Ты возлежал на ложе, как лев, настолько уверенный в своей силе, что даже в такой расслабленной позе заставлял всех дрожать. Я боялась, что ты съешь меня. Мне даже хотелось выйти из укрытия и, приняв позор на себя, расстроить наш обговоренный брак.
— Однако ты не вышла.
— Да, потому что, думая о тебе, я содрогалась от страха и желания. Ты притягивал меня. Я чувствовала себя, как бабочка, летящая к манящему свету факела и обреченная сгореть в его пламени. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Ганнибал кивнул.
— При осаде Арбокалы, — сказал он, — я встретился с молодым солдатом, который проявил недюжинную храбрость. За отвагу я подарил его обедневшей семье плантацию вблизи от Карфагена. Через несколько месяцев его родственники получат рабов и достаточное количество серебряных монет. Их жизнь совершенно изменится. Подобную власть я обрел благодаря моим действиям. И если я способен наградить таким образом молодого солдата, то что мне подарить жене? Осыпать ее серебром? Дать новых слуг? Нет, этого мало. Через два года ты сможешь выйти на балкон любого из моих дворцов, в котором пожелаешь жить, и весь средиземноморский мир будет лежать пред твоим ногами. Ты сможешь делать с ним все, что захочешь. Кто еще из мужей способен дать своей жене такое обещание и выполнить его? Тебе по нраву мой подарок?
Имилце проскользнула под супруга, и когда он оказался сверху, обвила его ногами. Несколько мгновений женщина смотрела на мужа, как будто хотела раскрыть в нем какую-то тайну. Но затем она улыбнулась, расслабилась и начала целовать его тело, нежно прикасаясь языком к горячей коже.
Ганнон Барка начал день более трезвым, чем многие. Хотя молодой генерал пировал не меньше остальных, он встал до рассвета и занялся насущными делами. Вскочив на неоседланного скакуна из конюшен Ганнибала, он проехал по улицам города. Тихие переулки были завалены мусором; обломками и обрывками, потерявшими форму в утреннем свете; кусками металла, которые могли быть частями доспехов, свалившихся на каком-то этапе вечернего веселья. Ганнон мог бы провести дознание по поводу беспечной траты боевого снаряжения, но пользы от этого не было бы. Разношерстная армия Карфагена состояла из солдат, собранных из всех уголков империи. Кто ведет их обычаи? И кто мог разобраться в их помыслах? Тем не менее, Ганнибалу как-то удалось сплотить эту массу, и целостность возникшего единства стала залогом его успеха.
Воду в фонтане на главной площади выпили досуха. Мраморную чашу заполняли обмякшие тела: одетые и раздетые люди, перепачканные красно-коричневым вином и масляными пятнами от жирной снеди. Их руки все еще сжимали обглоданные кости. Губы, открытые утренней прохладе, блестели от слоя жира. Высокие неистовые костры угасли до тлеющих углей. Их мерцание придавало сцене нереальный вид. Ганнону казалось, что он смотрит не на празднующий, а на побежденный город. Странно, подумал он, что эти две противоположности имели так много общего для непредвзятого глаза. Среди храпевших солдат сновали оборванцы из обоза — нищий люд, собиравший те малые ценности и безделушки, которые остались лежать на земле рядом с пьяными владельцами. Даже такое отребье имело добычу от прошедшей ночи.
Зайдя в несколько конюшен, он тычками вывел конюхов из пьяной дремоты и заставил их работать. Каким бы ни было похмелье людей, животные нуждались в заботе. Позже, призвав жрецов Ваала, Ганнон попросил их провести ритуалы благодарения и восхваления за благополучное возвращение армии. Он решил сделать подношение богам — почти такое же, как в прошлый вечер, но на этот раз более степенное и неторопливое. Он спешился, снял сандалии и, держа их в руке, вошел в храм. Его босые ноги звонко шлепали по ступеням мраморной лестницы, которая вела к главному входу в святилище. Ганнон двигался медленно: во-первых, из почтения, во-вторых, потому что не имел другого выбора. Ступени располагались под небольшим углом. Перемещаться быстро по ним было трудно. Людям приходилось аккуратно ставить ноги на каждую из них. Такой порядок ощутимо увеличивал чувство благоговения и воплощал в себе приближение к богу.
В притворе храма Ганнону сообщили, что главный жрец Мандарбал не сможет повидаться с ним. Он был занят важными делами и не имел возможности прерваться даже на минуту, а за его церемониальными действиями не мог наблюдать ни один посторонний человек. Ганнон удалился ни с чем, с трудом спускаясь по ступеням бога и чувствуя обиду на пренебрежение, которое он ничем не заслужил. Фактически, он был самым набожным из братьев и уважителен к жрецам. Он первым призывал их на помощь и щедро благодарил за каждый успех. Однажды Ганнон признался Мандарбалу, что если бы он не был сыном Гамилькара, то принял бы жреческий сан. В ответ священник просто хмыкнул.