Горизонты. Повесть о Станиславе Косиоре
Шрифт:
— Это не было «вдруг», Станислав Викентьевич. Потому что рассказывала Верочка не «вообще», а в связи со своей личной печальной судьбой. Ее муж, Микола Санько, как раз и ушел с бандой, подготовленной именно во Львове, на советскую сторону. Мы это уже проверили и установили, что Санько обосновался в Чернигове на положении резидента. — Ничего, что я так подробно? — спросил Горожанин.
Косиор ответил не сразу и не прямо:
— Понимаете, я ведь по-другому, чем вы, слушаю все это… То, что для вас дело профессиональное, может быть, более важное, чем другие, по калибру, но все же привычное… У меня оно поневоле будит другие ассоциации, другие мысли.
Вот я был в подполье. В царском. Потом — в свирепом, прямо скажем, петлюровском, на Киевщине. Ну, вы хорошо знаете это состояние между небом и землей. А Киев кишел разведчиками капиталистических стран, прикрытыми и неприкрытыми, и варилась вся эта гетманско-петлюровская кухня по рецептам из Парижа, из Берлина… Так вот тогда, подсчитывая свои ресурсы, соразмеряя силы, мы наивно думали: последнее наше подполье! В наследство потомкам оставим свободную страну. Да, еще бедную, если потребительски смотреть, но уже все в заделе: социалистическая промышленность и сельское хозяйство тоже. Стройте дальше в мире, на свободном земле… И никаких змиенков, никаких петлюр… Но не получается ведь!
Косиор поднялся рывком:
— Не дают! Не успокаиваются. Уж, казалось бы, украинские националисты, битые-перебитые! А опять при деле…
— Не обеспечили мы спокойной жизни нашим наследникам, — выговорил Горожанин.
И странно, в голосе его Косиор уловил не только горечь, но и гордость… За них, может быть?.. За наследников?..
— До покоя им далеко, но державу передадим в их руки надежную. Хоть и молодую, но надежную. И вот что я скажу вам: в царском подполье я, конечно, чувствовал, что за мной стоит партия. Со всей ее политической и моральной силой. Но партия гонимая, всегда под угрозой… А в Киеве в двадцатые годы я уже был тайным посланцем партии, стоящей у власти. За мной уже стояло государство. Еще не окрепшее, но набирающее силу. И это, понимаете, было уже совсем другое ощущение. А ведь наши там, во Львове… За ними — держава со всей ее мощью, и они ощущают себя, при всем своем эфемерном состоянии, хозяевами украинской земли. А перед ними все эти «бывшие» — просто мусор истории. Кто они такие? «Недобитки», как говорят у нас в народе…
— Да, такое их самочувствие улавливается в дальнейшем, — заметил Горожанин. И продолжал: — На следующий день после приезда «курьеры» должны были явиться к Змиенко.
— Интересно, — вставил Косиор, — помню его очень отчетливо по Киеву.
— К концу дня — позже они узнали, что Змиенко имеет обыкновение работать ночами, а днем спит, — за «курьерами» была прислана пролетка.
Они выехали за черту города, свернули с шоссе на проселочную, но ухоженную дорогу и через полтора часа быстрой езды достигли резиденции Змиенко.
В маленькой приемной — опять же с портретом Петлюры — порученец попросил молодых людей подождать. Через несколько минут он вышел и с некоторой аффектацией объявил, что генерал ждет. Оба поднялись было, но юноша извинился:
— Пробачте, з початку — пан Черевичный.
Степану это не понравилось, но в конце концов Максим достаточно твердо знал свою роль.
Прошло не менее часа, Максим не выходил. Юноша-порученец несколько раз заглядывал в приемную. По-видимому, и он был несколько озадачен. Степан решил было выйти на террасу покурить.
— Пробачте, пан генерал буде гниватись.
Степан не успел ответить — из кабинета вышел Максим, весь взмокший.
— Иди, ждет, — сказал он и тихо, в самое ухо, добавил: — «Экзаменует»…
Степан переступил порог. Кабинет Змиенко поражал отсутствием портрета Петлюры. Зато присутствовал портрет Пилсудского…
Степану было точно известно, что Рашкевич уведомил Змиенко о приезде курьеров, даны их характеристики, обусловлено задание. Однако высокий брюнет, лишь слегка седоватый, с умными карими глазами, сделал такой вид, будто Степан на него свалился с неба. Более того, когда Степан сказал, что имеет поручение Рашкевича информировать об общей ситуации и о конкретных положениях, Змиенко сделал небрежный жест, словно говоря: «успеется».
Степан разгадал эту игру и принял ее. Она, собственно, утверждала его в избранной позиции: как бы превосходства, с одной стороны, и обиды — с другой. Позиции, тщательно разработанной в Харькове.
На первые вопросы о переходе границы, о Рашкевиче Степан отвечал односложно, как бы говоря: «Вы не очень интересуетесь, я не очень разговорчив». К тому же Степан понимал, что с Максимом здесь тоже не праздно сидели, а следовательно, через него будут проверять уже сказанное.
После первых минут разговора Змиенко изменил его ход — неожиданно спросил, каково положение Рашкевича, не шатается ли он. Степан сказал, что нет, но только благодаря своему умению сделаться незаменимым у большевиков.
Потом последовала серия коротких отрывистых вопросов о характере работы Степана, и, хорошо подготовленный на этот счет, Степан сделал краткий экскурс в современную экономику сельского хозяйства. Змиенко, видимо, не был силен в теории. Почему-то был поражен тем, что экономическая литература Советов исходит из того положения, что в течение ближайших лет основным производителем в деревне станут коллективные хозяйства.
— Вы верите в это? — спросил Змиенко.
И Степан понял, что вопрос этот тоже из области «прощупывания».
— Безусловно.
— Но трудности… сопротивление крестьянства, недостаток техники…
— Большевики имеют громадный опыт в преодолении трудностей. А насчет техники… В строй уже вступили гиганты сельскохозяйственного машиностроения. Вам, конечно, известно…
— Да, мы следим за прессой Советов… Особенно «Висти» дают обширную информацию… И, читая между строк, можно додумать…
По просьбе Змиенко, Степан показал на карте районы наиболее густой коллективизации, точки концентрации сил, на которые можно опираться как на резервы повстанческого движения. Он упомянул, как само собой разумеющееся:
— Повстанчество потеряло монолитную основу, рассыпалось, основные очаги его потушены, а то, что осталось, — искры…
— Искры разгорятся, когда их раздует ураган интервенции, — резко сказал Змиенко.
Степан промолчал. Чем-то это молчание не устраивало Змиенко.
— Вы сомневаетесь в возможности вторжения?
— В возможности — нет, в успехе — сомневаюсь.
Змиенко удивленно поднял брови, и Степан пояснил:
— Мы, господин генерал, находимся в таком положении, что вынуждены трезво, без иллюзий оценивать обстановку. Большевики не дают народу ни минуты покоя: пропаганда день и ночь твердит о необходимости «держать порох сухим», а с вашей стороны к нам приходят неубедительные, трудно выполнимые директивы, в то время как нужны люди и деньги.