Горькие травы Чернобыля
Шрифт:
– Да не знаю я, честно, Николай Григорьевич! Город сказал мне хлопнуть в ладоши и, типа, будет свет.
– Кто-кто сказал?
– Ну, не знаю кто, город, наверное. Мне кажется, Припять может говорить. В голове.
Лельченко как-то напрягся, быстро опрокинул еще один стакан.
– Я тебя слушаю, Жень, внимательно слушаю…
Разговор был долгим. И долго не было Володи…
Мы очнулись лишь тогда, когда тяжелые шаги Климчука затопали по этажной площадке.
Володя застыл в дверях кухни. Мощно пахнуло табачным дымом.
– Говорил с генералом?- спросил
Климчук присел на стул. Потянулся к бутылке и натолкнулся на удивленный взгляд Лельченко.
– Мы никуда не поедем, Григорьевич,- мрачно объявил старлей, - по крайней мере, сейчас.
Широкая пасть Климчука втянула содержимое стакана, как пылесос.
– С генералом я говорил. Они едут в Чернобыль. Они едут, а мы – нет.
Климчук собрался с духом:
– В общем, на станции новая проблема. Реактор выплюнул в атмосферу большое облако «грязи». Говорят, хорошо так выплюнул. Возможно, выгорел весь графит и мешки с песком и бором провалились вниз. Активность воздуха резко поднялась. Паршиво то, что ветер, хоть и слабый, но крутит. Облако постепенно рассеивается, но труха эта ядерная захватывает все новые территории. На улице фон начинает расти. Ехать нельзя.
– И что теперь делать?- спросил я. Голос предательски сорвался и дал петуха.
– А ничего не делать. Ждать. Мы посоветовались и решили, что выезжать сейчас из Припяти в Чернобыль – просто нахвататься лишних рентгенов. А здесь, в «засаде» у Григорьевича довольно чисто. Вот и переждем. Пепел этот слегка осядет, активность воздуха упадет и тогда – по газам!
– А отец?- спросил я.
– А Шебаршин?
– Да не могут они, балда, в Припять ехать. Туда да обратно: двойное время - двойные рентгены. Да и смысл-то какой? Переночуют в Чернобыле. Там почище.
Климчук барабанил пальцами по столу.
– Конечно, мы можем выехать из Припяти в противоположную сторону от станции и чесать в БССР или в РСФСР. Но где гарантия, что мы будем двигаться быстрее, чем это чертово облако? Да и бензина может не хватить. Лично я - против. И генерал одобряет мою идею остаться в городе, в условно чистой зоне.
Я переваривал сказанное. Лельченко безучастно молчал.
– Ещё имею приказ от твоего батьки, - насмешливо сказал Володя,- именем коммуниста из хаты тебя не выпускать, посадить на цепь и закрыть в самой чистой комнате. В туалете, например.
Я не нашелся, что ответить. Вот как-то впервые не нашелся.
Лельченко встрепенулся, подошел к раковине, открыл кран.
Чуда не произошло.
– Как в туалет ходить будем?- сердито проговорил Лельченко.
– А вот так и будем,- неопределенно объяснил Климчук…
Николай Григорьевич сделал огроменный глоток «дезактиватора» и скрылся в глубине квартиры. Появился через минуту, бережно неся большую желтую шестиструнную гитару. Присел на табурет, задумчиво прошелся пальцами по струнам и стал подтягивать колки. В маленькой кухне гитара зазвучала мелодично и неожиданно громко. Я обожаю звук гитары, меня учил на ней играть средний брат Юра, впрочем, честно говоря, без особого успеха. Этот инструмент был суперпопулярен в стране Советов.
В те годы на гитаре играли не только многие мужчины, но и женщины, мальчишки и девчонки. Не в этом ли секрет фантастической популярности Владимира Высоцкого? Вот уже шесть лет нет с нами этого великого человека, а его прокуренный, хриплый голос до сих пор слышен из всех окон всех домов большой страны.
Словно угадав мои мысли, Лельченко вдруг запел:
Небо этого дня ясное
Но теперь в нём броня лязгает
А по нашей земле гул стоит,
И деревья в смоле, - грустно им.
Дым и пепел встают, как кресты,
Гнёзд по крышам не вьют аисты.
Николай Григорьевич закрыл глаза и затянул второй куплет. Володя отвернулся от стола и удивленно смотрел на Лельченко. Видимо о музыкальных способностях старого инженера Климчук узнал впервые, как и я.
Тем временем моя левая рука как-то сама собой, не спрашивая хозяина, потянулась через весь стол к стакану с «дезактиватором». Я не знаю, почему она так делает – то пачку сигарет у отца стырит, то олимпийский рубль из маминого кошелька. Безобразие да и только! Увы, левая рука Климчука тоже иногда живет своей жизнью. Она как-то ловко нырнула за спину Володи и стала больно выворачивать запястье моей нахальной конечности. Я заорал, перехватил правой рукой левую и засунул её в карман брюк. От греха подальше.
– Что получила, сволочь такая?! – злорадно прошептал я своей деснице.
Рука обиженно сложила в кармане фигу.
Лельченко замолчал и прижал рукой струны.
– Я тут, хлопцы, скажу вам по секрету, одну песню написал.
– хрипловато заговорил он, словно бы и не заметив настольной борьбы конечностей.
– Точнее еще не написал, а так набросал кое-что. Хочу, чтоб вы послухали это.
Дед вновь перебрал струны и мощным красивым голосом запел:
– Ощетинилась лесом весна,
Не весенними листьями рыжими,
И как-будто вновь стал недвижимым
Тот ручей, что вчера отошел ото сна…
Мы с Климчуком внимательно слушали. Песня завораживала, словно открывая Чернобыльскую трагедию с какой-то иной стороны, словно пришла из какого-то другого, не нашего мира. К сожалению, пропев два куплета наш бард засмущался и замолчал.
– Дальше еще не придумал, как-то недосуг всё.- неуверенно объяснил он.
– Обязательно допишешь, - с жаром сказал Володя, - ты молодец, Григорьевич!
Лельченко вновь смущенно улыбнулся и повернулся ко мне;
– Может ты подсобишь со стихами, Жень? Вот чувствую, что в душе ты поэт!
– И прозаик тоже, - серьёзно сказал я, - может и подсоблю.
Мужики переглянулись, улыбнусь и, как следовало ожидать, потянулись за стаканами.
Моя левая рука сердито и недовольно стала скрести защитный комбинезон.
Через час оба моих «воспитателя» вразвалку храпели на диване. Четвертая бутылка вина была едва начата. Термосы с водой и оставшиеся банки сока перекочевали из «Рафика» на кухню. Запах хлорки из туалета распространился по всей квартире. Фон на улице возрос до ста миллирентген, но квартира пока оставалась чистой.