Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников
Шрифт:
Общим для Ницше и Горького является также однозначное осуждение антисемитизма. Однако у Ницше это вопрос в первую очередь личного характера, связанный с отношениями с близкими ему людьми – Вагнером, сестрой и т. д. Поэтому в целом его рассуждения о евреях и антисемитизме расплывчаты и амбивалентны – это, прежде всего, метафизические размышления, преподанные в типичной для философа «конструктивно-деструктивной» манере.
Высказывания же Горького, напротив, однозначны, конкретны и пафосны, поскольку, как правило, являются органической частью его общественно-публицистической деятельности. В горьковской системе мысли антисемитизм – непременный атрибут мира, где царит социальное неравенство и национальное угнетение, и поэтому с ним надо неустанно бороться, как со всем тем, что чуждо и враждебно человеку Нового бесклассового общества.
Я не верю во вражду рас и наций. Я вижу только одну борьбу – классовую. Я не верю в существование специфической психологии, вызывающей у белого человека естественную ненависть к человеку чёрной расы, или у славян к англичанам, или у русских презрение к евреям («О евреях» [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С.115]).
Особо отметим один исключительно важный момент высказываний Горького на тему «русские и евреи». Людям, впервые читавшим книгу «Несвоевременные мысли» в 1918 г., как и сегодняшним ее читателям, не могло не броситься в глаза, что Горьким явно руководит желание специально и как можно больнее задеть «национальную гордость великороссов». И этой цели он вполне достигает, что не может не обидеть русского читателя, и неприятно – как все «через чур уж через чур», задеть читателя еврея.
Говоря «русский народ», я отнюдь не подразумеваю только рабо-че-крестьянскую, трудящуюся массу, нет, я говорю вообще о народе, о всех его классах, ибо, – невежественность и некультурность
Ницше много и страстно говорит о своем «немецком», Горький не в меньшей степени о русском. Вслед за своим аlter ego Бердяевым он осмысливает вопросы «о национальном своеобразии русских <и> сопоставления славянской и германской рас с точки зрения исторической» [СПИРИДОНОВА (I). С. 47], поскольку в начале ХХ в. именно германский великодержавный шовинизм все громче и громче заявлял себя на общеевропейской политической арене. Вслед за Бердяевым:
в статье «Две души» Горький тоже попытался определить природу русского народа, загадочную и непостижимо сложную. Но в отличие от Н. Бердяева он видит в ней не «вечно-бабье», не кротость и смирение Платона Каратаева, а сложный конгломерат восточного и западного элементов, две души. Размышлениям Бердяева об антиномичности, проходящей через все русское бытие, о неразгаданной тайне особого соотношения «женственного и мужественного начала в русском народном характере», противостоит призыв Горького побыстрее покончить с пассивностью, обратившись к активной, деятельной работе на благо страны.
Непосредственно связанная с эволюцией взглядов Горького статья «Две души» знаменует новый этап его исторического сознания. Она становится ясной, если рассматривать ее <например, не – М.У> только в сопоставлении с книгой <идеями> Н. Бердяева, но и <со статьей П. Б. Струве – М.У.> «Великая Россия» [85] , где речь также идет о мировых задачах и роли России в историческом процессе. Термин «Великая Россия» был заимствован из речи премьер-министра П. А. Столыпина, который на заседании Думы 10 мая 1907 г. осудил революционеров, пытавшихся изменить социальный строй, сказав: «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия».
Идея «Великой России» широко пропагандировалась в кадетских периодических изданиях и сборнике П. Б. Струве «Patriotica». <…> Используя термины «национальное лицо», «национальное чувство», П.Б. Струве вел ожесточенную полемику с интернационализмом русской социал-демократии. Он проповедовал необходимость «завоевательного национализма», предполагавшего насильственное приобщение к русской культуре всех национальностей. Называя идею «Великой России» пагубнейшей, Горький связывал с ней рост «зоологического национализма» [86] . Он едко высмеял П. Б. Струве в V сказке цикла «Русских сказок», нарисовав сатирический портрет барина, долго искавшего и нашедшего, наконец, свое «национальное лицо», на которое, как оказалось, можно брюки надевать.
<Горький> резко отвергал попытки опоэтизировать слабость, смирение, терпение русского народа. <…> В статье «О карамазовщине» Горький писал: «Достоевский – гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садическую жестокость во всем разочарованного нигилиста и – противоположность ее – мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием…». Федор Карамазов, по определению Горького, «несомненно, русская душа, бесформенная и пестрая, одновременно трусливая и дерзкая, а прежде всего – болезненно злая: душа Ивана Грозного, Салтычихи, помещика, который травил детей собаками, мужика, избивающего насмерть беременную жену, душа того мещанина, который изнасиловал свою невесту и тут же отдал ее насиловать толпе хулиганов» (там же).
Беспокойная тревога за судьбы России, боязнь, что гнилой яд этой души отравит народ, лишив его способности к творчеству, продиктовали Горькому не только полемически заостренные строки статей «О карамазовщине» и «Еще о “карамазовщине”», но и статью «Две души» (1915). Горький считал: «…для того, чтобы родился Человек, – необходимо оплодотворить людей семенем живым свободы, необходимо соитие инертной материи с творческой волею». Он по-прежнему выступает против монархии как формы государственного правления, против деспотизма единоличной власти. В статье «В пространство» (1912) он убежденно пишет: «Карфаген самодержавия должен быть разрушен», в цикле «Издалека» призывает к общечеловеческой работе обновления жизни. Но как показывает статья «Две души», писатель видит процесс обновления жизни прежде всего в борьбе против злой «карама-зовской» души, заменяя понятие классовой борьбы противоборством Востока и Запада. Центральная мысль статьи связана с его излюбленной идеей – единением интеллектуальных сил всех наций перед лицом надвигающихся грозных событий. Пытаясь побудить Русь к активным действиям, писатель характеризует Восток и Запад с точки зрения наличия в них «инертной материи» и «творческой воли». Он пишет: «Европа – вождь и хозяин своей мысли, человек Востока – раб и слуга своей фантазии. Этот древний человек был творцом большинства религий, основоположником наиболее мрачной метафизики». Чтобы доказать эту мысль, Горький выстраивает цепь аргументов: Восток покорно подчиняется всякой силе, верит в непознаваемое, склоняется перед Роком, Запад – во власти разума и науки, он не знает Рока, а непознаваемое для него лишь то, что еще не познано, он стремится сделать деяние активным состоянием своего ума. На Востоке пассивизм рождает монашество, аскетизм, скопчество, религиозность и другие формы бегства от жизни, цель европейской культуры – «быть культурой планетарной, объединить в своем труде, в своих идеях все человечество нашей планеты» [СПИРИДОНОВА (I). С. 47–48].
85
Впервые опубликована в первом номере журнала «Русская мысль» за 1908 г.
86
Такое понимание идеи мыслителя о «Великой России» представляется весьма спорным. Существует авторитетное мнение, что Петр Струве мечтал – увы, сему не суждено было сбыться, отнюдь не о стране, которая страшит, пугает, как тамерлановское полчище, которая уничтожает миллионами своих собственных подданных, а о великой цивлизованной стране, стране мощной, могучей, но мощь которой основана на идее права, правопорядка, независимой личности, живущей не в нищете, а в достойном достатке [КАНТОР (III)].
Борис Парамонов, как правило, стремящийся в своих культурологических эссе резко заострять обнаруживаемые им антиномии, пишет, что в книге «Несвоевременные мысли» Горьким
упорно проводится противопоставление евреев русским как «высших» – «низшим» <…>:
«Я уже несколько раз указывал антисемитам, что если некоторые евреи умеют занять в жизни наиболее выгодные и сытые позиции, это объясняется их умением работать, экстазом, который они вносят в процесс труда, любовью “делать” и способностью любоваться делом. Еврей почти всегда лучший работник, чем русский, на это глупо злиться, этому надо учиться. И в деле личной наживы, и на арене общественного служения еврей вносит больше страсти, чем мно-гоглаголивый россиянин, и, в конце концов, какую бы чепуху ни пороли антисемиты, они не любят еврея только за то, что он явно лучше, ловчее, трудоспособнее их».
А вот что говорится в той же книге о русских: «…мне пишут яростные упреки: я, будто бы, “ненавижу народ”. Это требует объяснения. Скажу откровенно, что люди, многоглаголящие о своей любви к народу, всегда вызывали у меня чувство недоверчивое и подозрительное. Я спрашиваю себя – спрашиваю их – неужели они любят тех мужиков, которые, наглотавшись водки до озверения, бьют своих беременных жен пинками в живот? Тех мужиков, которые, истребляя миллионы пудов зерна на “самогонку”, предоставляют любящим их издыхать от голода? Тех, которые зарывают в землю десятки тысяч пудов зерна и гноят его, а голодным – не желают дать? Тех мужиков, которые зарывают даже друг друга живьем в землю, тех, которые устраивают на улицах кровавые самосуды, и тех, которые с наслаждением любуются, как человека избивают насмерть или топят в реке? Тех, которые продают краденый хлеб по десяти рублей фунт? Я уверен, что любвеобильные граждане, упрекающие меня в ненависти к народу, в глубине своих душ так же не любят этот одичавший, своекорыстный народ, как и я его не люблю. Но, если я ошибаюсь, и они, все-таки, любят его таким, каков он есть, – прошу извинить меня за ошибку, – но остаюсь при своем: не люблю».
Допустим, все сказанное – правда (на самой деле – не все); но ведь Горький правду не любил. Зачем же он ее высказывает? Действительно, стоит ли всегда говорить правду? О наготе отца, допустим? Ведь, кроме правды, существует понятие такта; это и есть, если угодно, «культура». Да, русских («мужиков») Горький не любил; но любил ли он евреев, если решался на такие рискованные противопоставления? У Горького – все то же алиби: априорно завышенная оценка культурного человека как прежде всего хорошего работника. <…> Здесь – уже известное нам отождествление культуры с буржуазными добродетелями дисциплины и организованности, – и изнутри вырастающий мотив насилия, закабаленности культурой. При этом культурные евреи всячески «выдвигаются», буквально выпихиваются в первые ряды; а первые ряды, как известно, – наиболее удобная мишень. Этот метод был принят на вооружение кое-кем поважнее Горького. «Еврейское засилье» первых двадцати лет, помимо всего прочего, сильно попахивает провокацией [87] . И этот трюк действует до сих пор <…>. В этой провокации Горький сыграл немалую роль. Это он придумал отождествить тип еврея с типом культурного насильника, своего рода социалистического плантатора. Это он редактировал книгу о Беломорканале, украсив ее портретами орденоносных энкаведешников с еврейскими фамилиями. Все, что я знаю <…> о Горьком, бесконечно убеждает меня в одном: Горький евреев не любил. Его прославленное филосемитство – маскировка, камуфляж, защитная реакция, цензура бессознательного. Осуждение антисемитизма – достаточно условный жест культурного этикета, и как раз к таким «правилам хорошего тона» особенно чутки всякого рода парвеню. Горький не любил евреев так же, как он не любил интеллигентов, не любил большевиков, буржуев, мужиков, как не любил в конце концов навязанную ему «культуру», которую трактовал как насилие именно потому, что его она насиловала. Вопрос: не он ли, так сказать, и насадил антисемитизм в советской России? [ПАРАМОНОВ (II). С. 169–170]
87
Похожее мнение еще в 1922 г. высказал и сам Горький в своем скандальном интервью Шолому Ашу, см. [ИВАНОВ. С. 57].
На наш взгляд, ответ ясен как Божий день: «Не он!», – см. [АЕИ], [БЛЮМ], [БУДНИЦКИЙ], [КОСТЫРЧЕНКО] и др. Не углубляясь далее в этот вопрос, напомним все же, что столь раздражающее многих историков «еврейское засилье» в первое послереволюционное десятилетие явилось результатом умелой политики большевиков, которые самыми разными пропагандистскими приемами и социальными акциями сумели привлечь на свою сторону евреев. В свою очередь Белое движение, напротив, своей выражено антисемитской погромной политикой оттолкнуло от себя еврейские массы, в начале Революции выступавшие отнюдь не на стороне большевиков. Подробно об этом см. [БУДНИЦКИЙ (I) и (II)]. Если же использовать столь интимное слово как «любил» в качестве обобщающей характеристики, типа «доброжелательное отношение», то можно утверждать, что Горький евреев таки «любил». Это свое отношение к Народу Божьему он не стеснялся декларировать – в отличие, отметим особо, от всех других русских писателей. В манифестации своей любви к евреям Горький – русский, «даже преувеличенно русский» человек, вел себя, в первую очередь, по-христиански: он напоминал своим забывчивым соплеменникам, что заповедь «Возлюби ближнего твоего» (Мф. 22–39) распространяется также и на евреев [88] . Напомним здесь также, что филосемитские декларации со стороны русских интеллектуалов в эпоху «Серебрянного века» звучали, увы, отнюдь не часто в сравнение с постоянными антисемитскими выпадами и обвинениями в правой прессе. При всей своей пафосности:
88
Леон Блуа, страстный католик, писал: «Предположите, что окружающие Вас люди постоянно говорят с величайшим презрением о Вашем отце и матери и имеют по отношению к ним лишь унижающие ругательства и сарказмы, каковы были бы Ваши чувства? Но это именно происходит с Господом Иисусом Христом. Забывают или не хотят знать, что наш Бог, ставший человеком, еврей, еврей по преимуществу, по природе, что мать его еврейка, цветок еврейской расы, что апостолы были евреи, так же как и все пророки, наконец, что наша священная литургия почерпнута из еврейских книг. Но тогда как выразить чудовищность оскорбления и кощунства, которое пред-
Русский либеральный филосемитизм был <…> достаточно противоречив. Он в значительной мере являлся данью моде. И дань этой моде нередко отдавали даже те, кто внутренне был недоброжелателен к евреям. Горький хорошо это чувствовал и <…> саркастические описал такой амбивалентный либеральный филосемитизм [89] [АГУРСКИЙШКЛОВСКАЯ. С. 60].
Горький, по натуре своей человек искренний, чувтвовал эту ситуацию весьма обостренно и печатно на нее реагировал. В качестве примера приведем второй рассказ из цикла «Публика» (1900 г.):
89
В качестве одного из примеров укажем остро сатирический рассказ № VII из цикла «Русские сказки» [ГОРЬКИЙ (I). Т. 10. С. 474–477], который под названием «Евреи», впервые увидел свет в сентябрьском номере журнала «Новый мир» за 1912 г.
– Э, да он юдофил! – сказала публика. И хотя некоторые тотчас подумали, что евреи заплатили рассказчику денег за такое отношение к ним, другие же просто нашли рассказ скверным, – но однако все твердо знали, что внешнее сочувствие гонимому народу [90] – необходимый признак порядочности и, были уверены, не налагает на них никаких обязанностей, а потому – все рукоплескали ему [ГОРЬКИЙ (I). Т. 5. С. 150]
Горький же относился числу тех русских людей, что помогали гонимому народу отнюдь не из желания вести себя по правилам хорошего тона и не только сочувственными вздохами, а словом и делом. И еврейский народ, испокон веку чувствительный к обидам, но при этом, как свидетельствует Священное писание, никогда не забывающий тех, кто твердо стоял за него, «засчитал ему это в праведность». Моше Клейнман, один из 12 еврейских писателей, отпущенных из Советской России в Палестину, благодаря ходатайству Горького, и таким образом обязанных ему своей свободой и, если принять во вниставляет собой унижение еврейской расы?» Слова эти обращены главным образом к христианам-антисемитам и должны быть ими услышаны. Поистине поразительно легкомыслие христиан, которые считают возможным быть антисемитами. Христианство по своим человеческим истокам есть религия еврейского типа, т. е. типа мессиански-пророческого [БЕРДЯЕВ (II)].
90
Представляется важным особо отметить, что согласно Горькому в начале ХХ в. евреи у представителей интеллигентной русской публики считались «гонимым народом».
мание трагическую судьбы их собратьев по перу в СССР, то, может быть, и жизнью:
… писал в связи со смертью Горького: «Не в наших целях обсуждать отношения великого русского писателя к советской системе, как в период ее создания, так и в последующие годы. Но одно мне ясно без всяких сомнений, что Горький, конечно, был против той жестокости, которая была ей свойственна в отношении тех русских евреев, что верили в культуру на иврите и в сионизм, и когда ему позволяли обстоятельства, он выражал свое сочувствие стремлению еврейского народа обосноваться в стране отцов, точно также как и его борьбе за национальные ценности. За всё то доброе и справедливое, что было проявлено Горьким по отношению к еврейскому народу, его языку и культуре, сохраним о нем благодарную память и будем чтить его имя» (ж<урнал> «Хаолам», 1936, 9 июля, иврит) [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 23].
В главе IV особенности филосемитизма Горького будут рассмотрены подробно. Отметим, однако, Б. Парамонов, несомненно, прав: в горьковской публицистике
культурные евреи всячески «выдвигаются», буквально выпихиваются в первые ряды; а первые ряды, как известно, – наиболее удобная мишень.
Однако здесь нельзя упускать из вида специфику момента: евреи в начале ХХ в. являлись постоянной (sic!) мишенью для нападок со стороны правоконсервативных кругов. Из всех сотен народов и народностей Империи только на них возлагали ответственность за смуты и неурядицы в стране, их «неблагонадежностью», а то и прямым предательством объяснялись неудачи русской армии, возглавляемой самим Государем Императором, на полях сражений Первой мировой войны, а потом и за Революцию и Гражданскую войну. Одним словом: евреи были пропагандистской притчей во языцах очернительского толка.