Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Уральский Марк Леонович

В конце восьмидесятых годов Горький приобрел в Казани «Афоризмы и максимы» Шопенгауэра, а к середине девяностых годов уже перечитал всего Шопенгауэра из того, что было переведено на русский. Тогда же он познакомился фон Гартманом и Ницше. В 1927 году в письме к Лутохину Горький признавался, что Шопенгауэр остается его любимым чтением, а в 1931 году в «Беседах о ремесле» заметил со свойственной ему двусмысленностью, что прочел в молодости Шопенгауэра без какого-либо для себя вреда [АГУРСКИЙ. С. 54] [64] .

64

Напомним, что Шопенгауер был своего рода Alter ego (лат. – «другой я») Ницше.

Здесь налицо своего рода мировоззренческий нонсенс: произведения самого знаменитого философа-пессимиста и мизантропа ХIХ в. оказываются любимым чтивом великого оптимиста и человеколюбца ХХ столетия! Другим такого же рода нонсенсом является негативное отношение Горького к теории эволюции Дарвина и одновременно увлечение идеями таких ревностных эволюционистов, как упоминавшиеся ваше Эдуард Леруа и Пьер Терьяр де Шарден. Все это, однако, лишь подтверждает тезис о синкретичности и в определенной степени противоречивости мировоззрения Горького. Заявляемый им с конца 1920-х годов мировоззренческий марксизм-ленинизм, таким образом, покоился на очень хлипком, с точки зрения партийной догматики, идеологическом фундаменте.

Философская основа горьковского мировоззрения – отдельная большая тема в горьковедении, разработанная пока еще весьма поверхностно. Основное направление в ней – «Горький и Ницше». Не останавливаясь подробно на оценке личности и философии Ницше, – список литературы на эти темы воистину беспределен [65] , – напомним, что влияние его идей в России на рубеже ХIХ – ХХ веков было очень значительным – см., например, [ЮНОЕ].

Источник здоровой культуры Ницше усматривал в сосуществовании двух начал: дионисийского и аполлонийского. Первое олицетворяет собой необузданную, роковую, пьянящую, идущую из самых недр природы страсть жизни, возвращающую человека к непосредственной гармонии мира и единству всего со всем; второе, аполло-нийское, окутывает жизнь «прекрасной кажимостью сновиденческих миров», позволяя мириться с нею. Взаимно преодолевая друг друга, дионисийское и аполлонийское развиваются в строгом соотношении. В рамках искусства столкновение этих начал приводит к рождению древнегреческой трагедии, на материале которой Ницше и разворачивает картину становления культуры. Наблюдая за развитием культуры Древней Греции, Ницше заострил внимание на фигуре Сократа. Тот утверждал возможность постижения и даже исправления жизни посредством диктатуры разума. Таким образом, Дионис оказался изгнанным из культуры, а Аполлон выродился в логический схематизм. Совершённый насильный перекос и является источником кризиса культуры, оказавшейся обескровленной и лишённой, в частности, мифов. Одним из наиболее ярких символов, запечатлённых и рассмотренных философией Ницше, стала так называемая Смерть Бога. Она знаменует утрату доверия к сверхчувственным основаниям ценностных ориентиров, в первую очередь к христианской религии – т. н. нигилизм, проявившийся в западноевропейской философии и культуре. Процесс этот, по мнению Ницше, исходит из нездоровья самого духа христианского учения, отдающего предпочтение потустороннему миру. Смерть Бога проявляется в охватывающем людей ощущении бездомность, осиротелости, потери гаранта благости бытия. То, что старые ценности не удовлетворяют человека, и он ощущает их безжизненность и вместе с тем свою бездомность, осиротелость, потерю гаранта благости бытия, свидетельствует, по мнению Ницше, о «смерти Бога», который «задохнулся в богословии», также как «нравственность – в морали».

65

Для введения в философию «Ницше» можно рекомендовать, след литературные источники из библиографического указателя: [ДЕЛЕЗ], [ЯСПЕРС], [МАРКОВ], [НИЦШЕ], [НЕКРАСОВА], [ПОДОРОГА].

«Смерть Бога» беспокоила Ницше из за нигилистических последствий. (Если Бога нет, то все позволено, – утверждал Достоевский, которого внимательно читал Ницше) Все знают, что Бога нет, но продолжают лгать, самые наглые и беззастенчивые люди идут к причастию. Нехристианским же считается все связанное с властью, ответственностью, честью (Например, Л. Толстой осуждал чиновников, военных, ученых и даже художников за то, что они не опираются на христианские заповеди, а сопротивляются злу силою). Отсюда атеизм Ницше во многом вызван стремлением содействовать кризису христианства с тем, чтобы преодолеть нигилизм. Нигилизм пугает утверждением, что все мыслимое и сделанное не имеет никакого смысла и ценности. Христианская гипотеза морали противодействует нигилизму тем, что противопоставляет ему «абсолютные ценности». Бог утверждается как творец людей и прочих созданий, для которого все равны. Этим, по Ницше, мир вместе с его недостатками обрел «смысл», а человек стал считать «важнейшим адекватным знанием», знание об абсолютной ценности людей». Тем самым христианская гипотеза морали помогает им в жизни. «Она охраняла человека от презрения к себе, как к человеку, от восстания с его стороны на жизнь, от отчаяния в познании» [МАРКОВ].

Способом, в котором нечто обретает живое, здоровое бытие, Ницше объявляет вечное возвращение: постоянство в вечности обретается через повторяющееся возвращение того же самого, а не через непреходящую неизменность. В таком рассмотрении на передний план выходит вопрос не о причине сущего, а о том, почему оно всегда возвращается таким, а не другим. Этической стороной вечного возвращения является вопрошание о сопринадлежности ему: так ли ты сейчас есть, чтобы желать вечного возвращения того же самого. Благодаря такой постановке каждому мгновению возвращается мера вечного: ценно то, что выдерживает испытание вечным возвращением, а не то, что изначально в перспективу вечного может быть помещено. Воплощением сопринадлежности вечному возвращению является Сверхчеловек, которому удалось преодолеть дробность своего существования, который вернул себе мир и поднял взор над его горизонтом. Он, в представлении Ницше, смысл земли, в нём природа обретает своё онтологическое оправдание. В противоположность ему, Последний человек представляет вырождение человеческого рода, живёт в полном забвении своей сущности, отдав её на откуп звериному пребыванию в комфортных условиях. В своей всеобъемлющей критике морально-этических основ человеческого бытия Фридрих Ницше выступил провозвестником грядущей эпохи модернизма. Бунтарь, обличитель «рессантимента» – всего болезненного, низменного и лицемерного, что утвердилось в качестве нормы существования людей (Последнего человека), проповедник прихода носителя здоровья, жизненной силы и аристократического благородства (Сверхчеловека), он был воистину «белой вороной» в чинном сообществе представителей европейской классической философии ХIХ века. Философия Ницше, построенная на провокациях и парадоксах, отрицании утверждения и конструировании мифа, демонстрировала одновременно и уничтожение своей собственной самости, ибо ее позитивно-созидательный импульс направлен был всего лишь на перемещение воскрешенной по идеальному плану античности в «светлое будущее» всего человечества, минуя его убогое настоящее [НИЦШЕ], [НЕКРАСОВА], [ПОДОРОГА]. На собственном примере Ницше утверждал зыбкость и относительность «Я», ставя во главу угла своей личной идентичности вечный парадокс. Здесь он в первую очередь является антагонистом по отношению к самому себе: одно его суждение, как правило, опровергает другое. Как точно заметил Стефан Цвейг, «каждому “нет” он противопоставляет “да”, каждому “да” – властное “нет”». Человек, отрицающий то, во что сам свято верит и соглашающийся с тем, во что не верит; романтик, бичующий романтиков, филолог, ненавидящий филологию, поэт, презирающий поэтов, ученик, желающий уничтожить своих учителей, яростный безумец, вопиющий: «Подтолкни падающего!». Противопоставивший жизнь – духу, силу – слабости, бестиальность – святости, Ницше подписывал свои последние вещи то «Дионис», то «Распятый», персонифицируя себя с каждым из них и таким образом заявляя диалектическую амбивалентность своей личности и философии. Томас Манна, смолоду, как и большинство его современников-интеллектуалов, околдованный Ницше, но переосмысливший свое отношение к его философии в свете «немецкой трагедии», пишет, что читать Ницше – это своего рода искусство, где недопустима прямолинейность, где необходима максимальная гибкость ума, чутье иронии и неторопливость. Его нападки на историческое христианство, выхолостившее, якобы, эстетическое начало из могучей и прекрасной безнравственно-торжествующей жизни; нападки на демократию, которую он приравнивал к охлократии (т. е. власти толпы), ненависть к христианско-демократической филантропии; презрение Ницше к человеческому, крикливые бравады апологета войны, требования путем принесения в жертву миллионов слабых и неудачников расчистить путь для Сверхчеловека – все это нельзя воспринимать буквально, «взаправду». Ницше сказал о Сенеке, что его следует слушать, но «ни доверять ему, ни полагаться на него» не стоит. С ним самим дело обстоит точно так же. «Философствовать вслед за Ницше, – говорит Ясперс, – значит постоянно утверждать себя в противовес ему». Этим, собственно говоря, и занимались русские мыслители эпохи «серебряного века», в той или иной степени, подпавшие под воздействие идей Ницше.

Сочинения Ницше начали проникать в Россию, по-видимому, уже в конце 1880-х годов. <…> Российская цензура поначалу запрещала <их> распространение, делая исключение для текста «Так говорил Заратустра», который, видимо, принимала за чисто художественный. <…> Первым, поставив цель соединения христианства и язычества в перспективе Второго пришествия Христа, Мережковский заявил о Ницше как христианине нового типа. Иванов, заимствовав у Ницше неоязыческий мотив, наметил контуры дионисического мистического богословия. Роль Шестова, основоположника ницшеведения в России начала ХХ в., состоит в создании образа Ницше как религиозного учителя, открывшего новый путь к Богу.

<…>

…как замечал Бердяев, «тема Ницше представлялась русским темой религиозной по преимуществу»: Ницше, вопреки его настойчивому позиционированию себя в качестве атеиста, всерьез считали религиозным учителем, пророком нового христианства, святым, посвященным. Русский Ницше – коллективное создание мыслителей Серебряного века: Шестов набросал контуры этого лица, отдельные черты которого были вслед затем выписаны Мережковским, Андреем Белым, Бердяевым, Вяч. Ивановым. «Русский Ницше» – плод «русской герменевтики», – в данном случае, так сказать, герменевтики сравнительной – не просто интерпретации текстов Ницше, но и параллельного толкования этих последних и, к примеру, произведений русских классиков ХIХ в. Словно наведенные одно на другое зеркала, стоят в трактатах Шестова и Мережковского друг против друга Ницше и Толстой, Ницше и Достоевский, взаимно углубляясь и обогащаясь каждый свойствами своего vis--vis: в сочинениях позднего Ницше критикам слышатся голоса героев романов Достоевского, а эпический пафос автора «Войны и мира», возносящий над антитезой добра и зла, одним из них сопоставляется с ницшеанской философией жизни. Русский Ницше – это не портрет, а скорее, икона, и представленный ею лик не индивидуален, а тяготеет к универсальной человечности. Так, чтобы понять судьбы не только Достоевского, но и Кьеркегора, Паскаля, Лютера, Августина… и вплоть до библейских пророков, Шестову понадобилось вписать в их воззрения бытийственные интуиции Ницше [БОНЕЦКАЯ].

Как видно из вышеизложенного к числу русских ницшеанцев из числа литераторов относятся по преимуществу символисты и религиозные философы-персоналисты, в том числе Василий Розанов, который, оставаясь верующим христианином, перешел в начале ХХ в. на позиции резкой критики церкви и самого христианского учения. Следуя за Ницше,

он во всех своих трудах развивает философию жизни, полагая при этом, что – М.У.> именно бесконечность непосредственного бытия человека, которая никогда не может быть «схвачена» наукой, философией или какой-то иной формой рациональности, постигается в религии [ЕВЛАМПИЕВ. Аннотация].

Розанов во многих отношениях, в том числе и литературном, где он оригинально представляет свойственную Ницше афористическую манеру авторского рассуждения, вполне ницшианец, но только с русскою душой. Поэтому, как и Горький, сказать об этом во весь голос он стесняется, справедливо полагая, что:

Ницше почтили, потому что он был немец и при том страдающий, больной. Но если бы русский и от себя заговорил в духе: «Падающего еще толкни», – его назвали бы мерзавцем и вовсе бы не стали читать («Уединенное»).

К тому же Розанов «хоть на Бога грозится, но все ж его боится», а вот Горький твердо стоит в своем ницшеанстве на сугубо богоборческих позициях рационализма позитивистского толка. В письме к Розанову (Капри, середина апреля 1912 г.) он заявляет:

Любимая книга моя – книга Иова, всегда читаю ее с величайшим волнением, а особенно 40-ю главу, где бог поучает человека, как ему быть богоравным и как спокойно встать рядом с богом. И всегда, читая эту главу, мысленно кричу своим, русским, – да перестаньте же вы быть рабами божьими!

<…>

Будет побеждено и рабство перед богом: Ваше, Достоевского, Толстого, Соловьева; ведь или мы победим это, или погибнем «яко обри» [КОНТЕКСТ. С. 306].

Отметим также, что по отношению к личности представителя право-консерватиного лагеря В. В. Розанова Горький – непримери-мый противник охранительского консерватизма, выказывал глубокое уважение.

Какой у Вас огромнейший талант, какая жадная, живая, цепкая мысль. Рано Вы родились или поздно, но Вы удивительно не своевременный человек. <…> Вовсе Вы не консерватор, а – революционерище и в лучшем смысле слова, в настоящем русском, как Васька Буслаев [КОНТЕКСТ. С. 306].

<…>

Многого я не понимаю в Вас и многое не люблю, даже – простите – противно мне иногда читать некоторые строки и статьи Ваши – не Ваши. А то, что мне понятно в душе Вашей, – удивительно хорошо, глубоко, нечеловечески умной, вызывает к Вам чувство столь напряженное, живое, ласковое, что даже сердце замирает от радости. Был бы я на Руси – пошел бы сейчас к Вам и десять часов говорили бы мы с Вами обо всем, что значительно в мире [КОНТЕКСТ. С. 307].