Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников
Шрифт:
Начав с освоения истории как предмета изучения, он шел от определения своего места в истории к постижению истории в себе [СПИРИДОНОВА (I). С. 24], Дмитрий Мережковский писал в 1915 г.:
Куда идет Россия? Великие русские писатели отвечают на этот вопрос – как бы вечные вехи указывают путь России. Последняя веха – Толстой. За ним – никого, как будто кончились пути России. За Толстым никого – или Горький.
По сравнению с теми, великими, Горький мал. Мало все, что рождается; велико все, что выросло, достигло своего предела и конца. Великим кажется прошлое, малым – будущее. Вот почему Горький и те, великие, – младенец и взрослые, росток, из-под земли едва пробившийся, и дремучие, древние дубы. Но они кончают, а он начинает. Они – настоящее и прошлое, а он – будущее. Откуда идет Россия, можно судить по ним, а куда – по Горькому.
Сознание, идущее к стихии народной, воплотилось в тех, великих. Обратное движение – народная стихия, идущая к сознанию, – воплотилась в Горьком.
<…>
Лица тех, великих, – гениально личные, неповторяемые; таких лиц никогда еще не было и никогда уже не будет. У Горького как бы вовсе нет лица; лицо как у всех, собирательное, множественное, всенародное. Но правда единственных, правда личностей («аристократия» в высшем смысле) уже совершилась, достигнута; а правда всех, правда множества («демократия» тоже в высшем смысле) еще только совершается, достигается. Последнее, величайшее явление личности – в тех, великих; первое, самое малое явление всенародности – в Горьком [МЕРЕЖКОВСКИЙ (II)].
Если Горький как личность представлял из себя, согласно Мережковскому, «явление всенародности» по которому можно судить, «куда движется Росссия», то его сотоварищи – марксисты-«богостроители» Богданов и Луначарский, у широкой общественности популярностью не пользовались. В «Несвоевременных мыслях» Горький писал:
Культурная работа в условиях русской жизни требует не героизма, а именно мужества – длительного и непоколебимого напряжения всех сил души. Сеять «разумное, доброе, вечное» на зыбучих болотах русских – дело необычайной трудности, и мы уже знаем, что посевы лучшей нашей крови, лучшего сока нервов дают на равнинах российских небогатые, печальные всходы. А, тем не менее, сеять надо, и это дело интеллигента, того самого, который ныне насильно отторгнут от жизни и даже объявлен врагом народа. Однако, именно он должен продолжать давно начатую им работу духовного очищения и возрождения страны, ибо кроме него другой интеллектуальной силы – нет у нас [ГОРЬКИЙ (VI)].
Такой вот работой и занимались «богостроители». Их идеи были порождены, в первую очередь, жаждой просветительства, желанием внести в широкие народные массы марксистское учение в привычных для них христианских представлениях о Боге в его созидающей ипостаси. В отличие от них Ленин, проводя жесткую материалистическую линию, ни на какой на компромисс, даже в пропагандистских целях (sic!), с исторической «поповщиной» идти не желал. С точки зрения диалектического материализма, коей он неуклонно придерживался, его оценка учения «богостроителей» как реакционного, эклектичного и в логическом отношении достаточно путанного, была вполне справедлива. Впрочем,
…тот, кто ценит в философии прежде всего систему, логическую отделанность, ясность диалектики, одним словом, научность, может без мучительных раздумий оставить русскую философию без внимания [ЛОСЕВ. С. 138].
Как особый тип русской рефлексивной личности Горький вполне подпадает под метафорическое определение – «Человек идеи». В кругах интеллигенции конца ХIХ в. такие люди были не редкость.
Сам Горький не раз описывал в своих произведениях «человека идеи» – см., например, образ Ромася в повести «Мои университеты». И, конечно же, наиболее яркий пример такой личности – с точки зрения максимализма самовидения, это Ленин, чей образ с трогательной искренностью запечатлел Горький в своем очерке-некрологе – см. Горький Максим. Ленин: (Личные воспоминания). М.: 1924.
Характеризуя духовный климат эпохи своего созревания и вхождения в большую жизнь, Горький в статье «Разрушение личности» писал:
В восьмидесятых годах жизнь была наполнена торопливым подбором книжной мысли; читали Михайловского и Плеханова, Толстого и Достоевского, Дюринга и Шопенгауэра, все учения находили прозелитов и с поразительною быстротою раскалывали людей на враждебные кружки. Я особенно подчёркиваю быстроту, с которою воспринимались различные вероучения; в этом ясно сказывается нервная торопливость одинокого и несильного человека, кото-рый в борьбе за жизнь свою хватает первое попавшееся под руку оружие, не соображая, насколько оно ему по силе и по руке. Этой быстротою усвоения теории не по силам и объясняются повальные эпидемии ренегатства, столь типичные для восьмидесятых годов и для наших дней. Не надо забывать, что эти люди учатся не ради наслаждения силою знания, – наслаждения, которое властно зовёт на борьбу за свободу ещё большего, бесконечного расширения знаний, – учатся они ради узко эгоистической пользы, ради всё того же «утверждения личности» [ГОРЬКИЙ (I). Т. 24. С. 46].
Напомним, что одновременно с «торопливым подбором книжной мысли» и «быстротою усвоения» всякого рода «теории», в интеллектуальных кругах не прекращался спор «западников» и «славянофилов» – двух главных идейных течений русской мысли.
Горький, «отстаивая благотворность европейской цивилизации, раскрепощающей душу и ум человека» [КАНТОР (II)], выступает в этом извечном для России дискурсе как «истовый западник». Его западничество было вполне «типичным» и
выражалось не в презрении к России, а в отрицании ее отсталости и патриархальности: оно было во многом утопической и, без всякого сомнения, оптимистической верой в будущее русского народа, которому суждено было, по мнению западников, стать одной из ведущих культурных наций Европы и всего мира [ЩУКИН. С. 122–123].
Можно полагать, что Горький, с начала своей деятельности выступивший как «певец свободы», был знаком с точкой зрения Ивана Тургенева, считавшего «что из Европы пришла идея свободы, без которой не состоялось бы и русское искусство» и что:
Отсутствием подобной свободы объясняется, между прочим, и то, почему ни один из славянофилов, несмотря на их несомненные дарования, не создал никогда ничего живого… Нет! без правдивости, без образования, без свободы в обширнейшем смысле – в отношении к самому себе, к своим предвзятым идеям и системам, даже к своему народу, к своей истории, – немыслим истинный художник; без этого воздуха дышать нельзя [ТУРГЕНЕВ. С. 95].
В свою очередь Горький – см., например в «Несвоевременных мыслях» [ГОРЬКИЙ (VI)], писал:
Известная часть нашей интеллигенции, изучая русское народное творчество по немецкой указке, тоже очень быстро дошла до славянофильства, панславизма, «мессианства», заразив вредной идеей русской самобытности другую часть мыслящих людей, которые, мысля по-европейски, чувствовали по-русски, и это привело их к сентиментальному полуобожанию «народа», воспитанного в рабстве, пьянстве, мрачных суевериях церкви и чуждого мечтам интеллигенции.
В своем манифестировании «западничества» Горький перещеголял Тургенева: из всех значительных писателей ХХ в. он, пожалуй,
самый пылкий и самый грубый наш западник [ПАРАМОНОВ (I). С. 186–187].
Существует понятие люкримакса [ЭТКИНД], которое характеризует
тягу человека элитарной культуры ко всему настоящему, подлинному и первоначальному, а также отрицание им собственной культуры как неподлинной и ненастоящей [ЭТКИНД].
Горький – прямой антипод люкримарксиста, ибо в своей культуре он, как «азиатчину» ненавидел все «подлинное и первоначальное», превознося «элитарное» как цель, к которой должен стремиться русский народ в своем развитии. В его мечтах лапотная Русь и ее «милый и симпатичный» – в глазах западных люкримаксистов типа Зомбарта – русский народ должен будет в идеале превратиться, наконец, в
деловой народ, недоверчивый и равнодушный ко всему, что не имеет прямого отношения к его потребностям.
Напомним, что Горький – «свирепый книгочей», по его собственному определению, был одним из самых начитанных писателей ХХ в… Однако, – что предствляется очень важным! – в отличие от Достоевского, Тургенева, Толстого, Томаса Манна или же Ромена Роллана, иностранными языками он не владел, и западную литературу знал только в ее русских переводах. Его точка зрения на те, или иные западные идеи формировалась не из контакта с «живым словом» автора, а опосредованно, через призму видения третьего лица – переводчика. В этом то же видится причина для крайне субъективного восприятия и даже искажения основопологающих метафизических идей. Подробно о круге чтения Горького в различные периоды его жизни см. в [СПИРИДОНОВА (I)].