Шрифт:
Мелодрама из старинной жизни
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О, ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
Федор Тютчев «Последняя любовь»
Вступление.
Весна с большими разливами и густой травой подходила к концу. И строгая зима, и сама весна с тихой, ясной погодой говорили, что урожай будет хорош. Повсюду кончались весенние работы. Народ отпахался, отсеялся, и наступило сравнительно беззаботное время отдыха от полевых забот. Природа нежилась под лучами теплого
Но эта полная важных мирских забот жизнь была там, снаружи монастырских стен. А здесь, в маленькой келье, куда едва пробивалась теплое весеннее солнце, было тихо, полутемно и спокойно.
Низкая дверь в келью отворилась, и в нее вошел, нагнувшись чтобы не задеть о верхний край дверного проема, монах в черной длинной мантии с наперстным золотым крестом поверх ее. Он перекрестился на висящие в углу кельи иконы и сел в видавшее виды кресло у стены. Некоторое время он сидел, уронив на колени руки. Высокий лоб его перерезывался чёрным клобуком, из-под которого по обе стороны падали густые длинные пряди волнистых, густых, но уже изрядно поседевших волос. Его серые, большие глаза глядели спокойно, только в глубине их лежала едва уловимая затаённая печаль.
Служба закончилась совсем недавно, и пришло время, когда надо было приступить к приему посетителей монастыря, со всех краев стекавшихся к нему, игумену монастыря Иллариону, дабы услышать из его уст слова утешения и правды…
Монах этот был никто иной, как граф Николай Петрович Закревский. Немало времени прошло с тех пор, когда он впервые попал под своды этого монастыря. Трудный путь пришлось ему пройти от простого трудника и послушника до знаменитого игумена и духовника. Сменилась не только прежняя жизнь его, но и имя его нынче стало Илларион, сменилось платье с мирского на монашеское, отросла и поседела борода… сам же он стал известен своей мудрой участливостью далеко за пределами монастырских стен, со всех сторон потянулись к нему люди…
Спустя некоторое время снаружи кельи раздался голос:
– Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй нас.
– Аминь, – сказал игумен.
В келью вошел молодой монах Савватий.
– Ваше Высокопреосвященство, – обратился он к игумену, – люди пожаловали, дабы встретиться с вами.
– Хорошо, немного передохну от службы и приступлю, – отозвался тот.
– Ваше Высокопреосвященство, позвольте спросить?
– Спрашивай.
– Почему вы позволяете мирским новостям проникать в монастырь?
– Мне кажется, что это полезно для того, что бы у братьев не возникало желания туда возвращаться. Возьми, к примеру, меня. Я тоже жил в миру и много себе позволял в нем. Но это всё прошло, да и время на то такую плиту дней да ночей навалило, что и памятью не воскресишь… Перетерпел, покорился путям Божиим, честно жизнь провел и беспостыдно готов в любой час предстать пред очами Его. И великий грех в том вижу, когда монах к кому-то или чему-то земному привязывается. Один Бог – наше прибежище, одна святая церковь – наша любовь. Вот так мы должны жить.
– Истинные слова, Ваше Высокопреподобие. Скажу вам честно, что с вашим здесь главенствованием много к лучшему пошло. Можно только возрадоваться тому, что в монастырь наш с возглавлением вашим аки корабль поплыл чинно и непоколебимо в бурном мирском море.
– Скажу тебе так, Савватий, рукоположение не дает человеку
– Это истинное счастье, когда душа равновесна.
– А ты знаешь, я часто любуюсь заходящим солнцем, смотрю на догорающую полоску заката и думаю, что уже недалеко то время, когда и я уйду в страну, где так хорошо как нигде не может быть хорошо, как говорила моя старушка няня.
– Скажите, Ваше Высокопреподобие, у вас так много забот о братии и монастыре, а вы никогда не спешите в беседах со своими посетителями. Отчего это?
– Господи, так ведь они иногда едут за столько верст ко мне, недостойному, ну как их торопить!
– Ей-богу, вы – чудотворец!
Игумен Илларион оградил себя крестным знамением, с самоукорением сказал:
– Может ли быть, чтобы великий грешник был бы чудотворцем?
– Вы – грешник?! – удивился молодой монах. – Да к вам едут и идут со всех концов, не переставая! И всегда получают доброе наставление и утешение.
– Всякий духовный наставник должен приводить души к Христу, а не к себе… – замети игумен и добавил: – Ну, а всякого приходящего или всякого встречаемого надо принимать как посланца Божия. Всех надобно принимать как образ Божий, с почтением, и желать сделать добро всякому приходящему. Ну, на сегодня довольно бесед, ступай и трудись. И пригласи первого из тех, кто ранее всех сюда пришел. Пусть вознаградится за свое долготерпение.
Молодой монах поклонился игумену и вышел из кельи. А тот посмотрел в зарешеченное окошко и вздохнул. И вспомнилось ему прошлое, давнее и, казалось бы, почти забытое, а на самом деле живущее в нем и поныне, как жила в нем уверенность в том, что немного ему осталось длиться на этой земле…
Часть первая. 1860 год. Ольга Одинцова.
Солнечным летним утром по укатанному шоссе в сорока верстах от уездного города ехал в коляске, запряженной парой лошадей, молодой человек лет восемнадцати в дорогом, с иголочки, костюме. Откинувшись немного назад на удобном сиденье, он курил папиросу, время от времени с интересом поглядывая по сторонам. Это был граф Николай Петрович Закревский. Только что закончились выпускные экзамены в петербургской гимназии, и он с удовольствием предавался наконец наступившему отдыху.
Направлялся он в имение своей тетушки княгини Прасковьи Сергеевны Шиловской, куда отправила его семья, дабы он как следует отдохнул после трудных экзаменов и подготовился к поступлению в университет.
Облик у Николая Закревского был типично русский. Можно сказать, что он был красив – милой, приятной красотой холеного взрослого юноши из хорошего дома. При этом красота эта была естественная, как естественен был и сам Николай – потомок знатного и богатого рода графов Закревских. Он был благородного нрава, от природы умен и способен, учился преотлично, закончив гимназию с золотой медалью, нужды никогда не знал и о жизни вне своего дома и стен гимназии имел совершенно книжное представление.