Горняк. Венок Майклу Удомо
Шрифт:
— Что о нем думать — горняк как горняк.
— Да нет, Зума парень в своем роде замечательный.
— Может, парень он и замечательный, но пока твой Зума еще не человек, а горняк, и только. Девушка его, она уже человек, и поэтому ему ее не понять. Ему не понять, почему ей нужны те же вещи, что и мне, но у меня они есть, а у нее их нет. И в другом ты не прав, Рыжий, ты считаешь, что Зума тебя не любит, а на самом деле вы живете в разных мирах.
— Что за чушь, Ди?
— Ты сам должен в этом разобраться.
— Да Зума точно такой же человек, как я.
— Нет, Рыжий, он смиряется
— Мне кажется, ты ошибаешься, Ди.
Ди горько усмехнулась.
— Как же, как же, Рыжий, я знаю, «при всем при том, при всем при том судите не по платью»… И я сужу не по платью, не думай, но, по-моему, человеком можно назвать только того, кто умеет постоять за себя. А твоему горняку ничего подобного просто в голову не приходит. И хотя в душе его смятение и замешательство, он принимает все как должное. Он человек — кто спорит? Он говорит, ест, любит, думает, тоскует, но и только.
— Нет, в нем есть и гордость, и независимость.
— Они есть и у животных, Рыжий. Человек в твоем Зуме еще не пробудился, вот почему он такой красивый, сильный и гордый, и вот почему тебе видится в нем африканец будущего. Но тут ты жестоко ошибаешься.
Лицо Падди омрачилось. Долгое время они молчали, потом Ди встала и ушла на кухню.
— Ты все усложняешь, Ди, — крикнул ей вслед Рыжий. — Послушать тебя, так кажется, что у нас нет никакой надежды.
Ди засмеялась.
— Чтобы я когда-нибудь еще сошлась с ирландцем, — отшутилась она. — Вечно они кидаются из одной крайности в другую.
— Ди, шутки в сторону.
Никакого ответа. Рыжий подождал. Чуть погодя Ди заговорила, не спеша, не сразу подбирая слова, но вместе с тем так, будто бы она не придает тому, о чем говорит, особого значения.
— У людей, мнящих себя прогрессивными, самые различные и весьма причудливые понятия о том, что представляет собой африканец, но всех их роднит одно: они хотят определить, каким быть хорошему африканцу, хотят ему благодетельствовать. Да ты и сам знаешь, о чем я говорю. Оки хотят руководить этим африканцем. Предписывать, что ему делать. Хотят думать за него, считают, что он будет жить их умом. Хотят, чтобы он зависел от них. И твой Зума — тот самый образцовый африканец, который нужен этим мнящим себя прогрессивными людям. Вот почему он так пришелся тебе по душе.
— Неправда, Ди, по-моему, ты к нему несправедлива.
— Прости, Рыжий, но я и правда так думаю.
— Во всяком случае, твоя теория к Зуме неприменима. Он держится со мной недружелюбно.
— Тут есть известное противоречие, но оно ничего не доказывает. Ты не понимаешь, никакого недружелюбия со стороны Зумы нет. Просто вы живете в разных мирах. Африканец, который хочет жить, как белый, всегда подозрителен, если только он не глядит белым в рот и не позволяет им собой руководить.
Ди вернулась из кухни, села напротив.
— Ну и что?
— Ну и ничего.
— Выходит, у тех, кто, как ты говоришь, мнят себя прогрессистами, безвыходное положение?
— Да, до тех пор, пока они не признают, что африканцы могут руководить не только черными, но и белыми.
— А как насчет Зумы?
— Меня больше занимает его девушка. Она тянется к белым и возмущается ими. Она общественное животное, твой Зума — нет.
— Ты не права, Ди. В судьбе этой девушки уже заложена трагедия, а для Зумы есть еще надежда. Ты выдаешь свои пожелания за факты. Тянуться к белым и возмущаться ими — этого мало.
— Но это свойственно человеку.
— Да, детка, очень даже свойственно, но, увы, для общественного, как ты говоришь, животного и этого мало. Можешь насмешничать, сколько твоей душе угодно, но в Зуме чувствуется сила, а сила заставляет с собой считаться. Ты не понимаешь, что он такой же человек, как его девушка, ты или я, и что именно это поможет ему пробудиться. Издевайся сколько душе угодно над так называемыми прогрессистами, Ди, но, бога ради, не теряй веры в человека. Одним разрушением ничего не достигнешь, надо уметь созидать, а созидание невозможно без веры. Ты должна поверить в африканца Зуму, горняка, хотя у него и нет общественного сознания, он не умеет ни читать, ни писать и не может постичь, почему его девушка хочет жить, как ты. Но я тебе вот что хочу рассказать. В первый же его день на руднике, когда Смид велел ему толкать вагонетку, а он не знал, как за нее взяться…
* * *
Расставшись с белыми, Кзума испытал облегчение. Ему было с ними неловко. Чем больше они старались, чтобы он чувствовал себя у них как дома, тем больше он конфузился. Правда, с Ди ему было легче. Она понимала его, чутье у нее было потрясающее. И Кзума впервые видел, как Рыжий улыбался.
Кзума не стеснялся только, когда остался с Ди один па один. Он и сам не понимал, почему ему вдруг захотелось рассказать Ди об Элизе. Наверное, потому что она была такая умная и все понимала. Да нет, не такая она и умная. Сказала же она, будто нет ничего плохого в том, что Элиза хочет жить, как белые. А разве это не дурость: Элизе никогда так не жить.
А чем плохо так жить? Теперь он видел своими глазами, как живут белые. И понял, почему Элиза хочет так жить. Понял, чего именно она хочет. И от этого ему стало легче.
Он перешел улицу — решил вернуться в Малайскую слободу. Теперь холод донимал ого меньше. Белые накормили его на славу, но наесться он не наелся: маисовой каши не подавали, а хлеба всего ничего. Разве эго еда для мужчины? А так приняли его, лучше не надо, намерения у них были самые добрые. Повезло Рыжему с Ди, она славная, даже с африканцем и то держится по-дружески.
Рыжий, тот тоже держится по-дружески, но совсем па другой лад. Рыжему надо, чтоб ты ему доверял, чтоб ты в трудную минуту обратился к нему, — вот чем вызвано его дружелюбие. И об этом нельзя забывать. А раз чувствуешь такое, трудно вести себя по-дружески. Ну а с Ди ему проще. Когда она интересовалась, о чем он думает, за этим ничего не крылось. Вот почему Кзуме было так легко с Ди.
Но вот уже центр остался позади. Белые попадались все реже. Черные, наоборот, все чаще. Все реже надо было уступать белым дорогу — и тревога постепенно отпустила Кзуму.