Город посреди леса (рукописи, найденные в развалинах)

Аредова Дарья Владимировна

Да, их всех, вы не ослышались. Я буду их защищать. И Лаэрри, и Горислава. Потому что, знаете?.. Что бы они ни сделали – они такого не заслужили.

И хватит меня ненадолго. Но у меня хотя бы есть танк… уже что-то.

В шкафу у Лаэрри нашлась бутылка виски. И очень хорошо, что нашлась: она поможет драться смелее, и не чувствовать боли.

А я все-таки сломался.

Ну, вот. Ты плачешь, а, Дэннер?.. Надо бы где-то записать. Точно, в отчет внесу. Как девчонка. Сижу в сером холодном коридорчике на задворках дома – там, где никто не ходит – сижу в обнимку

с бутылкой и задыхаюсь от слез. Мужчины не плачут?.. Иногда слезы текут сами, и им плевать, мужчина ты или женщина. И что мне еще остается делать – пользы от меня никакой.

И вот, что. Нет больше сил. Кончились.

Да и ничего уже больше нет.

Хреновый из меня командир. И совершенно бесполезный патрульный. Никакой защитник. И теперь уже не человек. Одно слово – тварь. Я ничего не могу сделать. Хотя – нет, могу. Влезть в танк, прихватив с собой Горислава с Аретейни и бросив остальных на произвол судьбы. Стрелять в толпу пока заряды не кончатся. Вот только заряды-то у меня не выборочные – отправят в туман и своих, и чужих. И топливо на исходе – Ярополк не пройдет и сотни метров. Бежать в Храм за новым? Не дотащу.

Ни смысла от меня, ни пользы. Бессилие – оно не обжигает, как пишут в книжках. Оно давит, как многотонная толща океанской воды, невыносимо давит, словно ты вдруг оказался на дне.

— Дэннер?..

Чувствуешь ты меня, что ли?.. Ведьма… ведьмочка… шла бы ты отсюда, не ломала бы себе романтический образ. А то я ж у вас герой непобедимый. А тут на тебе. Не очень-то на отважного спасителя мира похоже, правда?

— Дэннер… командир…

Вздрогнула, похолодела рука. Чуткие пальцы отвели волосы с лица, но я так и продолжал сидеть, уткнувшись носом в колени.

— Дэннер… ты…

Она вдруг резко подалась вперед, дернула меня за плечо – думал, сейчас опять в ухо треснет, а она совершенно неожиданно прижала меня к груди, изо всех сил, так, словно хотела не то удержать, не то унять дрожь в руках. Теплая и хрупкая, такая родная, и еще гимнастерка до сих пор хранит запах гари, сырой холод пустого института, железный оттенок крови – моей крови. Я услышал бешеный стук сердца, частое, прерывистое дыхание.

Не знаю, что меня окончательно добило, а только я и сам разревелся в голос, как маленький ребенок. Словно плотину прорвало. Я и забыл давным-давно, каково это – когда слезы душат. Теперь пришлось вспомнить.

— Дэннер… не надо…

— А сама?.. – отпарировал я, изо всех сил стараясь взять себя в руки и не поднимая головы от ее плеча. Ласточка уткнулась носом в мои волосы, и голос прозвучал глухо.

— А я нормально. Просто мне страшно…

— Удивила. – Я отстранился, наконец, и снова откинулся к стене. Взял бутылку. Слезы все не кончались. Много, наверное, накопилось. Ласточка как-то неуютно сжалась.

— Ты не понял. Я не подземных боюсь. И не тварей.

— А кого? – спросил я, прикладываясь к вискарю. Жидкость согрела изнутри. Как огонь… он вначале согревал дома, а теперь убивает… Боги, ну, что я несу…

Она не ответила, качнула головой и устроилась рядышком, опустив голову мне

на плечо. И перехватила бутылку. Я отрешенно наблюдал за ней – ни разу не скривилась, как будто простую водицу пьет. Крупными, жадными глотками.

— Скажи. – Отчего-то это вдруг показалось мне предельно важным. Может, алкоголь успел подействовать, искажая восприятие – да только я должен был узнать. Должен.

— Неважно, – ничуть не изменившимся голосом ответила Аретейни, а я уперся.

— Нет, важно.

Она посмотрела на меня и вздохнула.

— Мне страшно оттого, что ты плачешь. И я не должна была этого говорить. – Ласточка улыбнулась – попытка вышла жалкой и слабой. Но я был ей благодарен хотя бы за попытку. – Так что, ты этого не слышал.

— Нет, слышал. Поздно. Почему?

— Потому что… – Она замолчала и снова прижалась ко мне. – Потому что ты всегда всех успокаивал, Дэннер. Ты ведь в самые жуткие моменты улыбался. И это вело нас вперед. Нас всех – ты заставлял верить и не сдаваться. Даже в пыточной камере. Ты под пытками улыбался, разбитыми в кровь губами – но улыбался. А теперь… если даже ты плачешь – значит, правда, все кончено.

Вот, почему мне страшно. Командир… мой командир… – Голос задрожал и прервался, а тонкие пальцы стиснули мою рубаху.

Я вдруг рассмеялся.

Ласточка испуганно отпрянула, решила, похоже, что я совсем спятил. А мне было и смешно, и стыдно одновременно – подумать только! До чего жалко я, должно быть, сейчас выгляжу! Представьте: я тут сопли распускаю – а она даже не одернула, не пристыдила. Она в меня верит.

Даже теперь, когда я сам в себя не верю.

Предать ее доверие?

Ну уж, нет.

Еще мне не хватало последнее солнце этого мира погасить. Блестящее от слез, серо-стальное солнце в ее глазах…

— Я в порядке, Ласточка. Просто нервы немного пошаливают. Я в порядке.

— Правда?..

— Да чего мне сделается. Отдай бутылку, нам с тобой еще город спасать.

Нэйси

Желтый свет погас так же быстро, как и разгорелся. Мы с Алисой стояли на уводящей в туманные сумерки тропинке, а вокруг плыли в сером тумане темные силуэты деревьев. И никого вокруг не было.

Когда перед глазами растаяли цветные пятна, и стала четко видна картинка, не сговариваясь, мы двинулись вперед.

Это было странно и страшно: ноги не чувствовали под собой опоры, словно мы плыли в зыбком мареве, которое гасило любой звук – и только громко, оглушительно, стучало сердце, а деревья протягивали скрюченные ветви. И пустота: ни людей, ни тварей. Мы молчали, боясь заговорить – и не услышать собственного голоса.

Прошло несколько минут, а может – несколько часов, и тропинка вывела на обширную проплешину в чаще, словно выжженный шрам. А спустя секунду я поняла, что здесь когда-то было озеро – бурая иссушенная земля будто промялась в этом месте, плавно спускаясь вниз, затем столь же полого поднимаясь к дальним деревьям.