Город Золотого Петушка. Сказки
Шрифт:
— Ну, колхозы-то есть и на Дальнем Востоке, — необдуманно говорит папа Дима, которому не терпится опять забраться в Рыбачий домик — в последние дни ему работается как-то уж очень хорошо, и он с ужасом думает о том, что кто-то и что-то может ему помешать.
Балодис легонько хмурится.
— Эх вы, дачники! — говорит он как бы шутя, но отказ Вихровых познакомиться с его родиной поближе вызывает в нем досаду.
Как и все латыши, он любит Латвию любовью ревнивой и взыскательной. Она кажется ему краше всех других республик — особенной, неповторимой, достойной всяческого внимания, восхищения и преклонения. И все, что есть у нее, тоже особенное, необыкновенное, не такое,
Однако на этот раз он воздерживается от длинной тирады.
Они, эти товарищи, выросшие в «старых республиках», не понимают, что Советская Латвия молода, очень молода. Нельзя, как делают это, празднуя даты, присчитывать одиннадцать месяцев Советской власти в 1940–1941 годах к трем годам немецкой оккупации и таким образом почти на пять лет увеличивать опыт ее советского строительства. По сути дела, ей столько советских лет, сколько странам народной демократии. И за то, чего достигла промышленность, заметьте — передовая промышленность Латвии, ее колхозы, ее люди в такой короткий срок, их надо уважать, очень-очень уважать!
Отказ побывать в колхозе кажется Балодису очень обидным. Но он справляется со своими чувствами, не дает им вылиться наружу и с обычной улыбкой говорит:
— Во всяком случае, если у вас появится такое желание, буду рад служить вам всегда!
И он очень мило целует руку у мамы Гали и делает легкий полупоклон в сторону папы. «Ах, что за воспитанный человек!» — с удовольствием говорит себе папа Дима… Балодис не молод, он очень велик и тяжел, но как он держится — по его походке, манерам, подтянутости нельзя ему дать его лет, и дело не в том, что он уж очень моложав, а в том, что он не дает годам взять над собой верх, не дает себе распускаться: как бы он ни был утомлен и нездоров, он не позволит себе не побриться или небрежно одеться. «Культура! — говорит себе папа Дима. — Все-таки они молодцы, латыши!» — думает он и вспоминает, что не успел сегодня побриться — поленился…
— Честь имею! — говорит Балодис и уходит.
Он, конечно, выйдет в море. И будет тянуть сеть. И рыбаки забудут на это время, что он инженер, — на нем будет надета непромокаемая куртка и зюйдвестка, от него будет пахнуть рыбой и ветром, а руки у него такие же сильные, как у них, и им не придется стыдиться своего рыбака, избравшего другие дороги в жизни, не менее тяжелые, чем их пахнущая солью дорога.
А напрасно все-таки папа Дима отказался от этой поездки.
Хуже бы ему на стало.
Но папа Дима думает об очередной фразе, которая так и не удалась ему вчера, а сегодня становится ясной и убедительной, и он отправляется на свою дорогу, тоже нелегкую, если разобраться в этом деле.
4
Аля и Ляля завтракали сегодня без мамы, с отцом — маленьким, сухощавым молодящимся пожилым человеком. У него седые, отпущенные до плеч волосы, длинноватый нос, глаза в целой сетке глубоких морщин, светлая кожа лица, как видно, никогда не знавшего загара, тонкие пальцы музыканта. Казалось, он играет роль в какой-то пьесе из жизни начала девятнадцатого столетия, так утонченно держался он на людях, да, видно, и наедине с собой. Вероятно, это было потому, что он в дни своей молодости встречался с такими людьми, как Шаляпин, Собинов, Нежданова, как Блок, которые нынче казались такими далекими, такими далекими… Рядом со своими дочками он выглядел словно рисунок на старой гравюре, изображавшей разорившегося дворянина. Он ел так, как, вероятно, едят на званых обедах или на дипломатических приемах, тщательно соблюдая все приличия.
Что же касается Али и Ляли, то они, в одно мгновение проглотив завтрак, вдруг принялись смотреть по сторонам, явно чего-то ища.
Вдруг Аля стала подкрадываться к мухе, которая села на стену. Раз — и муха оказалась в ее кулаке. И Ляля занялась тем же. Отец, внимательно поглядев на их занятия, тихо сказал:
— Девочки, это нехорошо.
— Папочка, — не обращая на него никакого внимания, в один голос сказали Аля и Ляля. — Нам очень нужны мухи. Мухи, папочка! Нам нужно очень много мух. Мы тебя хотим попросить, когда ты пойдешь работать, не выгоняй своих мух из комнаты, а собирай в коробочку. Хорошо?
Скандализованный отец только высоко поднял брови, но тотчас же привел их в прежнее положение: его жизненным девизом было — ничему не удивляться и не тратить свои силы на всякие пустяки. Он жил в высокой сфере интересов искусства. Кто знает, что подумал он в эту минуту, но лицо его опять приняло выражение сосредоточенности и некоторой отрешенности. Девочек воспитывала мать, он не вмешивался в ее дела. Впрочем, и она сама была такой же, как ее девочки…
Игорь заинтересованно следил за Алей и Лялей.
Аля подошла к нему, держа в кулаке пойманных мух.
— Игорь! Ты не знаешь, где водятся мухи? Много мух!
— А что?
— Знаешь, я и Ляля нашли гнездо с птенцами. Если бы ты видел, какие они чудесные! Маленькие! А рты у них — во-от такие! — Аля показала руками какие. — Пищат, когда мы им показываем палец, клюются! Такая прелесть!
— Где вы нашли гнездо?
— За Охотничьим домиком. Нам твой Андрис показал. Он сказал, что их надо кормить мухами. Ляля ненавидит мух, но мы решили взять над птенцами шефство. Гляди, гляди, Ляля ловит мух. Ой, как смешно!
Отвращение боролось в Ляле с чувством долга — шефство так шефство! Ну почему птенцы не едят творожники или блинчики? Было бы все так просто. Один творожник — и на весь день пища!.. Мухи, конечно, гадость! Но птенчики… Вспомнив о птенчиках, об их раскрытых ртах, Ляля захлопнула ладошку, готовая выпустить муху тотчас же. Но муха, лишь слабо пожужжав, немного затихла, и Ляля успокоилась.
Папа Дима прислушался к разговору. Он посмотрел на Игоря:
— Андрюшке-то за птенцов попало? — спросил он.
Игорь только кивнул головой. Ему было теперь не до взрослых.
Вместе с Алей и Лялей он помчался, едва проглотив свой кофе, к Охотничьему домику, где птенцы, широко разевая большие рты и отчаянно пища, ожидали помощи от своих шефов. Ну, конечно, шефов! И Игорь с полным основанием мог считать себя их шефом, когда заступился за птенца, зажатого в потной ладошке Андрюшки Разрушительного. Правда, ему не пришло в голову кормить птенцов. Ну что за хорошие девчонки эти Аля и Ляля…
У гнезда толпились ребята. Ласточки со свистом носились над траншеей, не осмеливаясь подлететь к гнезду при таком скоплении народа. Но в безобразно раскрытые рты птенцов так и сыпалась всевозможная снедь, на взгляд Ляли, возмутительная гадость, — всякие букашки, мухи, оводы, шмели, толстые гусеницы. Птенцы все принимали если не с благодарностью, то с жадностью. И Ляля поднесла неожиданным питомцам всех своих мух по очереди, держа за крылышки. «Ох, как они здорово едят!»