Город Золотого Петушка. Сказки

Нагишкин Дмитрий Дмитриевич

Сосна хочет кого-то «пригвоздить к позорному столбу истории», как иногда выражается папа Дима. Ого! Сейчас ее противники поднимут лапки кверху. Игорь осторожно обходит заросли. Шаг, еще один. Вот так! Ветки рябины — в сторону, ивнячок — в сторону. Вот уже видны ноги в тапочках. А тапочки знакомые. И Игорь влезает в кусты, углубляясь в крепость, в которой уединился оратор, занятый вопросами воспитания. Ну конечно же, это папа Дима забрался в глухомань, в заросли, чтобы разгромить своих воображаемых противников. Щеки его горят и глаза сверкают. Листки бумаги трясутся в его руках от резких движений. Вот так должны были бы трястись его противники! «Вам вредно волноваться!» — говорит обычно доктор, видя разгоревшиеся щеки папы

Димы. Игорь хочет крикнуть отцу: «Вам вредно волноваться!» — но так и не раскрывает рта. «Пожалуй, отцу не понравится, что ему помешали. Ведь, наверно, он долго искал такое местечко, чтобы спрятаться от всех. Хитрый папа Дима! Так вот куда он скрывается, когда мама Галя напрасно высматривает его на берегу среди гуляющих! Ну ладно, теперь я знаю твой секрет». У папы Димы есть тайна, и у Игоря теперь будет тайна.

Он осторожно вылезает из папы Диминого убежища.

А оттуда слышится:

— И когда эта осечка получается, горе-педагоги удивляются: почему так вышло? Они забывают о том, что не воспитали в подростке сознания гражданской необходимости, когда побуждение «надо!» является главным. Они воспитали в нем побуждение «можно», от чего так и несет барским, пренебрежительно-снисходительным отношением ко всему опыту старших, ко всему опыту человечества.

И папа Дима заканчивает неожиданно:

— Вот и вспомнишь тут слова нашего великого баснописца:

А я бы повару иному Велел на стенке зарубить: Чтоб там речей не тратить по-пустому, Где нужно власть употребить!

Игорь раскрывает уши: его папа Дима говорит стихами. Но Вихров совсем уж неинтересно начинает что-то бурчать себе под нос. Только и слышно теперь что-то вроде «бу-бу-бу! бу-бу-бу!», из этого вырываются лишь слова:

— Сначала — объяснение, потом послушание? Это слишком длинный путь воспитания, не всегда приводящий к желанным результатам. По-моему: сначала — послушание, потом — объяснение. Вот так! — И вдруг замолкает, обеспокоенный чем-то.

10

Толстая Наташка дежурила у гнезда. В этот час, когда вечерние сумерки поспешно сменяли солнечный день, гася розовые блики, брошенные последними лучами солнца, в гроте было совсем темно. Морская сырость подкралась к самому гроту исподволь, незаметно, и Толстая Наташка куталась в оренбургский платок, зябко поводя плечами и прислушиваясь к сонному попискиванию в толще каменной кладки грота, где успокоились наконец ласточки, взрослые и птенцы. Правда, еще долго ласточки, отец или мать, время от времени высовывали из гнезда головки, присматриваясь к Наташке — исчезло ли наконец это косматое чудовище? И, не дождавшись ее ухода, смирились с ее присутствием. Наташка сказала им удовлетворенно:

— Ну, глупые же. Я вас тут охраняю, а вы на меня как на врага. Глупые! — Заслышав чьи-то шаги в траншее, она испуганно вскрикнула: — Ой, кто там? Кто там, я говорю? Андрюшка? Уходи!

— А что, разве Андрюшка приходил? — спросил Игорь у Наташки.

— Два раза. Все просил подежурить. Ну, я его отправила прочь.

— Молодец, Наташка! — сказал Андрис. — Ну, дежурь, дежурь.

— Я дежурю, — жалобно сказала Наташка, которой хотелось попросить мальчиков остаться и побыть с нею здесь. Тут же она рассердилась на себя и храбро сказала: — Идите, ребята, идите! — и проводила их до выхода из траншеи.

Долго глядела она на шагающих по тропинке ребят. Ей так не хотелось идти снова в эту проклятую, мрачную траншею, по которой, наверно, ночью бегают крысы. Наташка вся содрогнулась, представляя себе крыс. Но в ту же секунду бегом бросилась в траншею — а что, если Андрюшка войдет с другой стороны?

Она сунула руку в расселину. Оттуда шло слабое тепло от пригревшихся птиц.

Одна из них пребольно клюнула Наташку в палец, и она отдернула руку, сказав себе удовлетворенно:

— Здесь! Куда они денутся ночью-то?

…Вихровы еще не вернулись домой с вечерней прогулки. В их комнате было темно. Игорь пошел на берег в надежде встретить мать и отца, одному ему не хотелось идти домой, да, кроме того, следовало сказать, пожалуй, им о своем дежурстве — кто знает, как они к этому отнесутся? Игорь не сомневался, что стоит ему только заикнуться об этом, как он встретит самое решительное противодействие.

На синем берегу синего моря видны были редкие синие фигуры людей, гулявших в этот час всеобщей тишины и покоя. Игорь всматривался в эти обманчивые синие сумерки, не идут ли Вихровы, но каждый раз, стоило ему подойти поближе, убеждался в своей ошибке. Куда же девались папа Дима и мама Галя? В гостиных других домов их тоже не было…

И вдруг негромкий смех, донесшийся с уединенной скамейки на высоком берегу, привлек его внимание. «А-а, вот вы куда спрятались!» — с торжеством подумал Игорь и стал подкрадываться к скамейке, чтобы испугать родителей. Он осторожно раздвигал ветки деревьев, и его обдавало росным запахом, присел, согнулся и неслышно миновал негустую поросль ивняков.

Мама Галя и папа Дима сидели на скамейке. Но желание Игоря, вспыхнувшее, когда он услышал смех мамы, тотчас же погасло, едва увидел он, как сидят они: мама на коленях у папы Димы, обвив его шею руками, а он нежно и тихо гладил ее по щекам, по волосам и время от времени целовал ее локоть. Так иногда Игорь сидел у него на руках, охватив его шею и прижимаясь щекой к его щеке. Ага! Мама Галя — такая большая — сидит как девочка, так удобно устроившись. Пожалуй, не надо их пугать. Им так хорошо. Как смеется мама — негромко и ласково. Игорю захотелось к ним, туда, в самую середину между ними, где так уютно и тепло. Но Игорь припомнил многое, что было в эти дни, — ту задумчивость мамы, которая так не шла ей, и какие-то обрывки разговоров, и взгляды, которые иногда мама кидала на папу Диму, когда думала, что Игорь не видит их, и ту тревогу, которая проскальзывала в ее глазах последние дни, и свое ощущение, похожее на то, которое возникало у Игоря, когда ночью он слышал, что мама не спит. Нет, не надо, пожалуй, мешать им. Что-то совсем новое, неизведанное проснулось в душе Игоря: ах, родители мои, родители, вы только делаете часто вид, что у вас все хорошо, а на самом деле бывает и не так. Я ведь знаю, что вы делаете это для меня. Ну, так и я сделаю это для вас — не буду мешать вам в этот тихий вечерний час, когда с каждой минутой на берегу становится все меньше людей. Но он невольно прислушался, отступая осторожно назад, той дорожкой, которую он проложил, крадясь сюда.

— Ах, Галюша, ну как ты могла подумать? — говорил отец, глядя на маму снизу вверх. — Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Понимаешь! Люблю. И всегда любил. И буду любить.

А мама опять смеялась и отвечала ему, откидываясь назад, лукаво отстраняясь от его поцелуев:

— Ах, папа Дима, папа Дима! Это ты просто начитался книг!

Но по тому, как она, по-озорному громко чмокнув, поцеловала папу Диму поочередно в обе щеки, Игорю понятно стало, что она вовсе не недовольна тем, что папа начитался книг.

— В твои ли годы объясняться в любви? — сказала она счастливым голосом и тоном шутки добавила: — Я же не твержу тебе о том, что я тебя люблю, папа Дима!

— Ну, ты — совсем другое дело! — сказал папа, потянувшись к ней вновь.

Но мама вдруг вскочила на ноги и взяла папу за руку:

— Знаешь что, влюбленный, пойдем-ка в кино.

— Поздно!

— На одиннадцать часов. В самый раз. Народу не много, свободно! — И, заметив, что папа Дима колеблется, она сказала: — Боже мой, как мужчины одинаковы: в любви клянутся, а самого малого пустяка для любимой женщины не хотят…