Город Золотого Петушка. Сказки
Шрифт:
Сосна хочет кого-то «пригвоздить к позорному столбу истории», как иногда выражается папа Дима. Ого! Сейчас ее противники поднимут лапки кверху. Игорь осторожно обходит заросли. Шаг, еще один. Вот так! Ветки рябины — в сторону, ивнячок — в сторону. Вот уже видны ноги в тапочках. А тапочки знакомые. И Игорь влезает в кусты, углубляясь в крепость, в которой уединился оратор, занятый вопросами воспитания. Ну конечно же, это папа Дима забрался в глухомань, в заросли, чтобы разгромить своих воображаемых противников. Щеки его горят и глаза сверкают. Листки бумаги трясутся в его руках от резких движений. Вот так должны были бы трястись его противники! «Вам вредно волноваться!» — говорит обычно доктор, видя разгоревшиеся щеки папы
Он осторожно вылезает из папы Диминого убежища.
А оттуда слышится:
— И когда эта осечка получается, горе-педагоги удивляются: почему так вышло? Они забывают о том, что не воспитали в подростке сознания гражданской необходимости, когда побуждение «надо!» является главным. Они воспитали в нем побуждение «можно», от чего так и несет барским, пренебрежительно-снисходительным отношением ко всему опыту старших, ко всему опыту человечества.
И папа Дима заканчивает неожиданно:
— Вот и вспомнишь тут слова нашего великого баснописца:
А я бы повару иному Велел на стенке зарубить: Чтоб там речей не тратить по-пустому, Где нужно власть употребить!Игорь раскрывает уши: его папа Дима говорит стихами. Но Вихров совсем уж неинтересно начинает что-то бурчать себе под нос. Только и слышно теперь что-то вроде «бу-бу-бу! бу-бу-бу!», из этого вырываются лишь слова:
— Сначала — объяснение, потом послушание? Это слишком длинный путь воспитания, не всегда приводящий к желанным результатам. По-моему: сначала — послушание, потом — объяснение. Вот так! — И вдруг замолкает, обеспокоенный чем-то.
10
Толстая Наташка дежурила у гнезда. В этот час, когда вечерние сумерки поспешно сменяли солнечный день, гася розовые блики, брошенные последними лучами солнца, в гроте было совсем темно. Морская сырость подкралась к самому гроту исподволь, незаметно, и Толстая Наташка куталась в оренбургский платок, зябко поводя плечами и прислушиваясь к сонному попискиванию в толще каменной кладки грота, где успокоились наконец ласточки, взрослые и птенцы. Правда, еще долго ласточки, отец или мать, время от времени высовывали из гнезда головки, присматриваясь к Наташке — исчезло ли наконец это косматое чудовище? И, не дождавшись ее ухода, смирились с ее присутствием. Наташка сказала им удовлетворенно:
— Ну, глупые же. Я вас тут охраняю, а вы на меня как на врага. Глупые! — Заслышав чьи-то шаги в траншее, она испуганно вскрикнула: — Ой, кто там? Кто там, я говорю? Андрюшка? Уходи!
— А что, разве Андрюшка приходил? — спросил Игорь у Наташки.
— Два раза. Все просил подежурить. Ну, я его отправила прочь.
— Молодец, Наташка! — сказал Андрис. — Ну, дежурь, дежурь.
— Я дежурю, — жалобно сказала Наташка, которой хотелось попросить мальчиков остаться и побыть с нею здесь. Тут же она рассердилась на себя и храбро сказала: — Идите, ребята, идите! — и проводила их до выхода из траншеи.
Долго глядела она на шагающих по тропинке ребят. Ей так не хотелось идти снова в эту проклятую, мрачную траншею, по которой, наверно, ночью бегают крысы. Наташка вся содрогнулась, представляя себе крыс. Но в ту же секунду бегом бросилась в траншею — а что, если Андрюшка войдет с другой стороны?
Она сунула руку в расселину. Оттуда шло слабое тепло от пригревшихся птиц. Одна из них пребольно клюнула Наташку в палец, и она отдернула руку, сказав себе удовлетворенно:
— Здесь! Куда они денутся ночью-то?
…Вихровы еще не вернулись домой с вечерней прогулки. В их комнате было темно. Игорь пошел на берег в надежде встретить мать и отца, одному ему не хотелось идти домой, да, кроме того, следовало сказать, пожалуй, им о своем дежурстве — кто знает, как они к этому отнесутся? Игорь не сомневался, что стоит ему только заикнуться об этом, как он встретит самое решительное противодействие.
На синем берегу синего моря видны были редкие синие фигуры людей, гулявших в этот час всеобщей тишины и покоя. Игорь всматривался в эти обманчивые синие сумерки, не идут ли Вихровы, но каждый раз, стоило ему подойти поближе, убеждался в своей ошибке. Куда же девались папа Дима и мама Галя? В гостиных других домов их тоже не было…
И вдруг негромкий смех, донесшийся с уединенной скамейки на высоком берегу, привлек его внимание. «А-а, вот вы куда спрятались!» — с торжеством подумал Игорь и стал подкрадываться к скамейке, чтобы испугать родителей. Он осторожно раздвигал ветки деревьев, и его обдавало росным запахом, присел, согнулся и неслышно миновал негустую поросль ивняков.
Мама Галя и папа Дима сидели на скамейке. Но желание Игоря, вспыхнувшее, когда он услышал смех мамы, тотчас же погасло, едва увидел он, как сидят они: мама на коленях у папы Димы, обвив его шею руками, а он нежно и тихо гладил ее по щекам, по волосам и время от времени целовал ее локоть. Так иногда Игорь сидел у него на руках, охватив его шею и прижимаясь щекой к его щеке. Ага! Мама Галя — такая большая — сидит как девочка, так удобно устроившись. Пожалуй, не надо их пугать. Им так хорошо. Как смеется мама — негромко и ласково. Игорю захотелось к ним, туда, в самую середину между ними, где так уютно и тепло. Но Игорь припомнил многое, что было в эти дни, — ту задумчивость мамы, которая так не шла ей, и какие-то обрывки разговоров, и взгляды, которые иногда мама кидала на папу Диму, когда думала, что Игорь не видит их, и ту тревогу, которая проскальзывала в ее глазах последние дни, и свое ощущение, похожее на то, которое возникало у Игоря, когда ночью он слышал, что мама не спит. Нет, не надо, пожалуй, мешать им. Что-то совсем новое, неизведанное проснулось в душе Игоря: ах, родители мои, родители, вы только делаете часто вид, что у вас все хорошо, а на самом деле бывает и не так. Я ведь знаю, что вы делаете это для меня. Ну, так и я сделаю это для вас — не буду мешать вам в этот тихий вечерний час, когда с каждой минутой на берегу становится все меньше людей. Но он невольно прислушался, отступая осторожно назад, той дорожкой, которую он проложил, крадясь сюда.
— Ах, Галюша, ну как ты могла подумать? — говорил отец, глядя на маму снизу вверх. — Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Понимаешь! Люблю. И всегда любил. И буду любить.
А мама опять смеялась и отвечала ему, откидываясь назад, лукаво отстраняясь от его поцелуев:
— Ах, папа Дима, папа Дима! Это ты просто начитался книг!
Но по тому, как она, по-озорному громко чмокнув, поцеловала папу Диму поочередно в обе щеки, Игорю понятно стало, что она вовсе не недовольна тем, что папа начитался книг.
— В твои ли годы объясняться в любви? — сказала она счастливым голосом и тоном шутки добавила: — Я же не твержу тебе о том, что я тебя люблю, папа Дима!
— Ну, ты — совсем другое дело! — сказал папа, потянувшись к ней вновь.
Но мама вдруг вскочила на ноги и взяла папу за руку:
— Знаешь что, влюбленный, пойдем-ка в кино.
— Поздно!
— На одиннадцать часов. В самый раз. Народу не много, свободно! — И, заметив, что папа Дима колеблется, она сказала: — Боже мой, как мужчины одинаковы: в любви клянутся, а самого малого пустяка для любимой женщины не хотят…