Город Золотого Петушка. Сказки
Шрифт:
— Ну пошли, — сказал папа Дима, сбитый с толку. — Никогда не поймешь тебя, шутишь ты или говоришь серьезно. Только ты не усни в середине сеанса! Поздно ведь.
Игорь поспешно выбрался на дорожку и помчался бегом к дому. Сел на крыльцо. Тотчас же вслед за ним послышались шаги родителей. Мама всплеснула руками, увидев его, и закричала:
— Игорешка, полуночник! Ты еще не спишь? Ну, живо отправляйся в постель. А мы с папой в кино сходим! — Горячими пахучими губами она прикоснулась по привычке к глазам Игоря и подтолкнула его в спину: — Иди, иди, Игорек: ты спишь на ходу.
Итак, все устраивалось самым наилучшим образом — без всяких разговоров. Игорь, выждав, когда за
— А ну, бегом! Мы только-только успеем, и то потому, что в кино всегда часы на пять минут назад поставлены, чтобы такие копуши, как ты, не оставались без культурных развлечений.
11
Продрогшая и перепуганная Наташка от радости, что ее наконец сменили, даже поцеловала Игоря куда-то в ухо своими мягкими, точно подушечки, губами и сказала:
— Игорь, миленький! Вот спасибо, что пришел… Ну, ни пуха ни пера тебе, как говорится, а я побежала. — Она гулко затопала по траншее перед гротом, крикнув напоследок: — Все птенцы в целости и сохранности, никаких происшествий не случилось.
Едва затихли ее шаги, как наступила такая тишина, что Игорю почудилось, будто он провалился в какую-то яму. Точно со дна этой ямы он поглядел вверх. За черным мостиком и переплетенными его перилами виднелось черное, глубокое-глубокое небо с яркими звездочками.
На этом небе все время что-то надвигалось, набегало и опять исчезало. Это вершины деревьев раскачивались от ветра, совсем неощутимого здесь, в гроте, и заслоняли собой небо от Игоря.
Он сел на очаг в гроте и стал глядеть непрерывно на тот светящийся кусочек неба, что открывался ему из его убежища.
Через полчаса он стал понимать, отчего так тряслась бедная Наташка-толстушка, когда он пришел ее сменить на дежурстве. Несмотря на то, что ночь была тихая и теплая — странно было бы, если в этом месяце стояла холодная ночь, — в гроте вовсе не было тепло. Дюна жадно впитывала щедрые дожди. Море омывало один берег той луки, на которой располагался дом отдыха, а в полукилометре большая река торовато отдавала свои воды пескам всей этой округи. И сырость всегда висела здесь в воздухе. А сейчас охлажденные ветром камни отдавали эту сырость, что копилась в них годами. Эх, неуютно было здесь, что и говорить. Некоторое время спустя Игорь почувствовал, что у него делается гусиная кожа на руках, а еще немного погодя он стал поеживаться: у него застыла спина, а там предательский холодок охватил и его ноги, он хотел зевнуть, и вдруг зубы его застучали. Напрасно он не захватил с собой что-нибудь теплое. Как было бы хорошо в том толстом, пушистом джемпере, который сейчас праздно лежал на его кровати дома.
А к холоду, все более охватывавшему Игоря, прибавилось еще какое-то неприятное чувство — так мрачно было в этом месте: когда он привык к тишине, которая вокруг него, он вдруг сделал открытие — то справа, то слева, то за спиной откуда-то все время слышались шорохи, самые разные, самые неожиданные. То казалось, кто-то дышит, вот тут, рядом, то слышались осторожные шаги, будто кто-то подкрадывался к траншее, то вдруг мостик наверху начинал поскрипывать, словно кто-то проходит по нему, невидный и легкий. Не то чтобы Игорь боялся, нет, но нервы его были взвинчены. Удивляться этому не приходится, так как он оказался впервые ночью в одиночестве, да еще в таком месте… Посмотрел бы я на вас, если бы вам пришлось быть в таких же обстоятельствах!
Чтобы стряхнуть с себя эту неловкость, все более овладевавшую им, Игорь запел, но слова отскакивали от каменного свода, повторялись в концах траншеи, как будто там сидели тоже какие-то озябшие и полуиспуганные Игори и подбадривали себя тем, что передразнивали его. И Игорь отказался от своей затеи. Нет, это место не подходило для пения.
Ветер усиливался. Все чаще деревья заглядывали в траншею: как там сидит этот маленький человек и надолго ли хватит ему выдержки. Уже шум их листьев стал явственно слышен. А еще немного погодя и с моря донесся шум прибоя, который все с большей силой накатывал на берег.
Кто знает, сколько времени прошло… Игорь стал ходить по траншее. Потом он вышел на дорогу, сначала справа, потом слева. Присел, помахал руками, разогреваясь, попрыгал. Однако теплее ему от этого не стало. С каждым таким выходом ему все труднее было возвращаться в грот.
Говорят, по движению звезд можно определять время, и Игорь уселся на прежнее свое место, на очаге, и стал напряженно глядеть на небо, как продвинулись звезды по нему за это время. Однако с небом что-то случилось — белесая дымка застлала его, и звезды едва светились через эту дымку. И вдруг как-то странно побелело там, где траншея делает поворот. «Светает!» — подумал Игорь. Но это был совсем не рассвет — стало еще темнее. А это белое, неясное, бесформенное показалось и в другом конце траншеи.
Туман, как привидение, вошел под своды грота, противно волочась клочьями, как неопрятными космами, по земле. Фу, какая гадость! Этого еще не хватало!
Зашевелились ласточки в своем гнезде. Там произошел какой-то беспорядок. Пискнул один, другой птенец. Игорь подошел к стенке, отыскал отверстие с гнездом и сказал, прислонившись к холодным камням и дыша на ласточек:
— Ну чего вы там? Спать надо, спать!
Точно вняв ему, ласточки успокоились, затихли.
— Ну, вот и хорошо! — сказал Игорь.
Слева от территории дома отдыха послышались шаги. Гравий шуршал под тяжестью тех, кто поднимался снизу по дорожке. Уж не Андрюшка ли, которому злые мысли не дают покоя и ночью, приближается к гроту? Игорь скрылся под сенью грота.
Но нет, это не был Андрюшка. Хотя Игорь не мог различить фигур, но по тяжести шагов догадался, что идут какие-то мужчины. А они остановились слева, возле траншеи, тихо разговаривая. Странное впечатление производили их голоса, точно разговаривали эти стены, этот туман: слова как-то шелестели в этом сыром воздухе. Что говорили люди, Игорь не понимал, но стал невольно прислушиваться к тому, как звучали их голоса. Один настойчивый, резковатый убеждал в чем-то второго, а второй все время возражал. Он, этот второй, был недоволен и разговором, и собеседником, плохо скрытое раздражение звучало в нем, и он то и дело издавал одно и то же восклицание: «Ну! Ну!» — все более горячась. Разговор шел крупный. По пустякам люди не стали бы так говорить между собой. Они спорили, и спорили уже давно. Скоро и в голосе первого послышались ноты досады, раздражения. Он стал говорить словно бы словами первого, подчеркивая как-то окончания фраз, с выражением язвительности, насмешки, злобы.
Вдруг один из говоривших чиркнул спичкой, закуривая папиросу, заслоняя по привычке огонь ладонью, сложенной горстью. Свет спички выхватил из мрака губы, плотно сжимавшие папиросу, втянутые щеки, глубоко запавшие, тонкую линию темных усиков и раздутые ноздри. Спичка погасла, и стало еще темнее. Красный огонек папиросы освещал теперь только кончик носа и усы. Резко бросив спичку, курильщик вдруг сказал по-русски:
— Ну, я вижу — ты такой латыш, что с тобой по-русски надо говорить. Ладно, я могу, хотя черт бы их побрал. Пойми ты, что на этом свете многое изменилось, и не в их пользу. Понимаешь?