Город Золотого Петушка. Сказки
Шрифт:
Отчаявшись добраться до своего выводка, ласточки — отец и мать, — сидя на ветках, сами съели свою добычу и опять улетели ловить летающую снедь.
Игорь через плечи ребят глядел в гнездо.
У гнезда стоял Андрюшка и командовал дары приносящим:
— Теперь этому. А теперь этому. Этот уже съел четыре мухи и одну гусеницу — пусть переждет.
Андрис стоял в самом конце траншеи и улыбался.
И вдруг Игорь сказал Андрюшке:
— Андрей! Где третий птенчик?
В гнезде было только два птенца. Третьего — самого крупного, уже почти утратившего свой нежный пух, у которого крылышки были длиннее, чем у его сородичей, и желтая каемка вокруг жадного рта уже потемнела, — в
— Андрей! Где третий птенчик?
— Я не знаю, — сказал Андрей. — Прихожу, а его уже нет. Только двое. Вот этот и этот. Всего два. А третьего нету…
Ребята замолкли, уставившись на Андрея. Андрей побледнел. Плаксивым, но упрямым голосом он сказал:
— Прихожу, а тут всего только два птенца. Ну, честное пионерское!
— А ты пионер? — спросил Игорь.
— Пионер…
— А галстук почему ни разу не надел?
— Так жарко же, Игорь!
Игорь и Андрис переглянулись. Если человек дает честное, к тому же пионерское слово, ему нельзя не верить. Но в их глазах вставала утренняя сцена: Андрюшка со злостью кидает о камни живого птенчика…
— Есть такой закон: не врать!
— Ну и что из этого, что есть? Я же говорю, было два. Два!
Теперь все глядят на него молча, выжидательно — серые, голубые, черные, большие и маленькие, веселые и сердитые глаза ребят устремлены на него. У Андрюшки краснеют глаза, что-то жжет их, и предательские слезы текут, непрошеные, по щекам.
Маленькая Наташка, которой из-за ее роста не удавалось дотянуться до гнезда, а потому растянувшаяся на мостике и свесившая голову вниз, моргая белесыми ресничками, сказала тихо, видя жалкое положение Андрюшки:
— Ну, два же было! Два же! Я тут давно лежу, смотрю, как их — птенцов-то — родители питают. Два же! А потом Андрюшка пришел и ребят привел. Ну!..
А слезы текут по щекам Разрушительного Андрюшки.
Вечерние зори буйствуют на небе — недавно еще голубевший небосклон вдруг становится алым, словно там, за соснами, вспыхнул пожар и отблески пламени окрасили небо своим тревожным светом: отблески эти волнами стелются все дальше и дальше, заполняя собой весь видимый мир — и дюны, и море, и берег с песчаным приплеском, и зеленые сосны, и дома делаются красными… Но вот по алому полю неба пробегает сиреневая тень — это запоздалая тучка, будто птица, опоздавшая в свое гнездо к ночи, несется куда-то. Она летит ниже озаренного закатным огнем пространства, ее не освещают его отсветы. Солнце где-то за водами залива скатывается все ниже, и лучи его хватают все выше, пока, наконец, не гаснут на недосягаемой взору высоте, золотя далекие перистые облачка. И за сиреневой тучкой, торопливо промчавшейся вдогонку солнцу, на закат, бегут еще и еще другие, секунда от секунды все темнея и темнея и опускаясь ниже… Медленно гаснут алые блики в окрестности, и вдруг сосны прорисовываются на небе густо-синими силуэтами, и очертания домов становятся мягче. Синие тени падают на берег, и в этих тенях все приобретает какой-то ненастоящий вид: знакомые лица становятся неузнаваемыми, обычные краски меняются — красное кажется черным, и белое делается синим, воды залива темнеют, и фиолетовые гребни волн нехотя перекатываются по заливу, расстояние обманывает глаза, и дальние фигуры кажутся близкими, а ближние — далекими, и уже нельзя различить, кто идет навстречу — темные пятна распадаются на несколько поменьше или вдруг сливаются в одно… Точно во сне, когда нельзя разобрать, что видится из виденного днем и что сам усталый мозг рисует, создавая из ничего, из воображения…
Мама Галя сидит, обхватив руками колени и отдаваясь каким-то своим мыслям. Игорь, тесно прижавшись к ней, сидит и не сводит глаз с потемневшего залива да с яркого красного облачка, которое все никак не гаснет на закате и говорит людям: «Не бойтесь, не бойтесь! Завтра опять взойдет солнце, ночь ведь проходит, и опять настает день, и так всегда было, есть и будет!» — «А что тебе видно с такой высоты?» — спрашивает Игорь у облачка.
Он начинает дремать и почти засыпает — пожалуй, это во сне он разговаривает с облачком. И вдруг мама говорит:
— Ну, Игорешка, пойдем папе навстречу. Вот он идет.
Они поднимаются и идут к каким-то фигурам, которые еще маячат на берегу — одна, вторая, третья… Но это не папа Дима.
Ах, папа Дима! Зачем ты заставляешь нас ждать тебя? Нехорошо!
— Ну, пошли домой! — говорит мама Галя.
И они плетутся, чуть шевеля ногами.
5
Папа Дима и мама Галя собрались в город. Игорь недовольно сморщил нос:
— Мам!.. Ну мам! — сказал он просительно. — Мы тут с птенцами.
— Знаю! — сказала мама. — В общем, собирайся без лишних разговоров. Чистую рубашку — быстро! Так… Теперь брюки. Так. Вот и все… Вернемся засветло, успеешь еще насмотреться на своих птенцов.
— Ты и так целыми днями один да один, — сказал отец.
Нечего было и думать отговориться от поездки, когда между папой и мамой было такое единодушие. Одевшись по-городскому, в костюм и легкую шляпу с вуалеткой, которую мама шила сама, но такую красивую, что никто бы не поверил, как быстро мама сделала ее, она выжидательно поглядела на соседний дом. Оттуда вышли Петровы и направились к маме Гале и папе Диме. Значит, они едут вместе, вот интересно, ничего не скажешь…
Петров сказал важно:
— Ну, товарищи, ежели я единогласно признан капитаном экспедиции, прошу беспрекословно выполнять мои указания. — Он поглядел на свои золотые массивные часы со светящимися стрелками и цифрами, которые он привез из-за границы, так же как и широкий длинный пиджак с глупыми разрезами по бокам и сзади, и сказал: — Первое — нам уже пора. Второе — второе последует по ходу действия. Пошли, пошли.
Он не раз бывал в Риге, хорошо знал город и предложил свои услуги в качестве проводника. Веселая электричка, то и дело посвистывая, понеслась почти по той же дороге, которая и привела сюда Вихровых тогда, в первый день, когда они приехали в Город Золотого Петушка.
Да… Город Золотого Петушка стоило посмотреть!
И, едва путешественники наши вошли и углубились в Старый город, Игорь уже не жалел об оставленных на Взморье делах — птенцах и прочем.
Отовсюду здесь вставала седая старина. И каждый камень Старого города говорил о давних временах, о бесконечном потоке времен, пронесшихся над городом. Многое в нем было не похоже на сегодняшнее, настоящее, всем видом своим говорило о нравах давних, забытых о жизни, навсегда ушедшей в небытие, о том, что не может уже никогда повториться — и дни уж не те, и люди уже не те.
Узенькие улочки Старого города были тесны и сыры. Из подвалов домов тянуло прелью, затхлостью. От каменной кладки домов пахло сыростью, которая здесь пронизывала и камень чудовищной прочности, бог знает когда положенный и чьими руками. На этих улочках не могли разъехаться не только две машины, но и две повозки неминуемо застряли бы здесь, если бы упрямые возницы вздумали не уступать друг другу дорогу и не подождать за углом, пока проедет тот, кто первым на улицу въехал.
Здесь не было зелени, ни одной зеленой былинки не пробивалось сквозь каменные, из тесаного плитняка, панели, пугливо жавшиеся к самым домам. Стены здесь были огромной толщины, и мирные окна домов из-за толщины косого среза выглядели как те бойницы, что видел Игорь в Турайдском замке.