Городок Окуров
Шрифт:
Вздохнув, Лодка задумчиво молвила:
– Докторам все тайности известны! Ах, и смелый он у тебя, - ничего не боится!
– Ничего! А то вот какие стишки ещё...
Снова раздался её торопливый говорок. Когда они проходили мимо Паши, рыжая девушка, сонно взглянув на них, проворчала:
– Эки пакостницы!
– А ты жри, знай!
– отозвалась Розка на ходу, точно камнем кинула.
– Да-а, - вздрогнув, задумчиво протянула Лодка.
– Какой смелый! И божию матерь и архангелов...
Над малинником гудели осы и пчёлы. В зелени вётел суматошно
– Любишь, как укроп пахнет?
– тихо спросила Лодка подругу, но та, не отвечая на вопрос, с гордостью рассказывала:
– Ему - всё одинаково, ничего он не боится! Ты слушай...
Оглядываясь, она тихонько начала:
– "Однажды бог, восстав от сна"... Смотри-ка, Симка за нами подглядывает!
Прищурив глаза, Лодка посмотрела.
– И правда! Вот, - тоже стишки умеет сочинять.
– Ну уж!
– пренебрежительно мотнув головой, воскликнула Розка. Юродивый-то!
– Пойдём к нему?
– Пойдём, посмеёмся!
– согласилась Розка.
В проломе каменной стены сада стоял длинный Сима с удочками в руке и бездонным взглядом, упорно, прямо, не мигая, точно слепой на солнце, смотрел на девиц. Они шли к нему, слащаво улыбаясь, малина и бурьян цапали их платья, подруги, освобождаясь от цепких прикосновений, красиво покачивались то вправо, то влево, порою откидывали тело назад и тихонько взвизгивали обе.
– За рыбой?
– ласково спросила Лодка.
Не шевелясь, Сима ответил:
– Да.
– Рано сегодня!
– Скоро начнётся самый клёв, - объяснил юноша, не сводя пустых глаз с лица девушки.
Розка, ущипнув подругу, спросила:
– Слышал стишки?
Сима утвердительно кивнул головой.
– Получше твоих-то, - задорно сказала чёрненькая девица.
– Нет, - негромко ответил Девушкин.
Это рассердило Розку.
– Скажите!
– с досадой воскликнула она.
– Какой ферт! Да ты совсем и не умеешь сочинять-то! Мя-мя-мя - только и всего у тебя!
– Я хочу, чтобы как молитва было, - тихо сказал Сима, обращаясь к Лодке.
Каждый раз, когда эта женщина видела юношу, наглый блеск её взгляда угасал, зрачки расширялись, темнели, изменяя свой серо-синий цвет, и становились неподвижны. В груди её разливался щекотный холодок, и она чаще облизывала губы, чувствуя во всём теле тревожную сухость. Сегодня она ощущала всё это с большей остротою, чем всегда.
"Некрасивый какой!" - заставила она себя подумать, пристально рассматривая желтоватое голодное лицо, измеряя сутулое тело с длинными, как плети, руками и неподвижными, точно из дерева, пальцами. Но взгляд её утопал в глазах Симы, уходя куда-то всё дальше в их светлую глубину; беспокойное тяготение заставляло её подвигаться вплоть к юноше, вызывая желание дотронуться до него.
Он не однажды говорил
– Сочинил стихов?
– Да, - ответил Сима, наклоняя голову.
– Уйду я, ну вас к лешему!
– воскликнула Розка, окидывая их насмешливым взглядом.
– Ты, Глафира, поцеловала бы его разочек, да и пусть идёт...
Засмеявшись, она отошла в кусты, звонко напевая:
И я ль страдала, страданула,
С моста в речку сиганула...
– Ну, что же, скажи!
– вздохнув, предложила Лодка.
Он поднял голову, благодарно улыбнулся ей, на щеках у него вспыхнули розовые пятна, пустые глаза налились какою-то влагою. Лодка отодвинулась от него.
Пресвятая богородица,
Мати господа всевышнего!
Обрати же взор твой ласковый
На несчастную судьбу детей!
Челюсть у него дрожала, говорил он тихо, невнятно. Стоял неподвижно и смотрел в лицо женщины исподлобья, взглядом робкого нищего. А она, сдвинув брови, отмечала меру стиха лёгкими кивками головы, её правая рука лежала на камнях стены, левая теребила пуговицу кофты.
В тёмных избах дети малые
Гибнут с холода и голода,
Их грызут болезни лютые,
Глазки деток гасит злая смерть!
Редко ласка отца-матери
Дитя малое порадует,
Их ласкают - только мертвеньких,
Любят - по пути на кладбище...
– Будет!
– сказала Лодка, ещё дальше отступая от него.
Сима взглянул в лицо ей и уныло замолчал, ему показалось, что она сердится: щёки у неё побелели, глаза стали тёмно-синими, а губы крепко сжались. Сима стал виновато объяснять:
– Это я потому, что у Стрельцовых Лиза померла. Долго очень хворала, а мать всё на подёнщину ходит, - сердилась на неё, на Лизу: мешаешь, кричала. А умерла - так она третьи сутки плачет теперь, Марья-то Назаровна!
– Знаю я это!
– почти с досадой, но негромко сказала женщина. Хоронила я детей, - двое было...
Она оглянулась: розовый сумрак наполнял сад, между ветвями деревьев, бедно одетых осеннею листвою, сверкало багровое солнце.
– Идём со мной!
– вдруг приказала она Симе; юноша положил удилища и покорно тронулся с места, неловко поднимая ноги. Она же шла быстро и, как бы прячась от кого-то, нагибалась к земле. Привела его в тёмный угол сада и там, указав на кучу мелкого хвороста, шепнула ему:
– Сядь!
И, когда он сел, обняла его за шею, тихо и торопливо спрашивая:
– Ведь ты любишь меня, любишь?
– Да, - ответил Сима, вздрогнув.
– Ну, и я тебя люблю!
– быстро сказала она.
Он, испуганно взглянув в лицо ей, отодвинулся.
– Это - это уж неправда, - вы нарочно...
– Ах, господи!
– тихонько воскликнула женщина.
– Ей же богу! Вот перекрестилась, видишь?
Тогда он взвыл, рванулся к ней и, сунув голову в колени её, бормотал, радостно всхлипывая: