Городок Окуров
Шрифт:
– Пустяки всё это!
– тихо и серьёзно сказал Тиунов. Вавила посмотрел на него и качнул головой, недоумевая.
– Ты меня успокой всё-таки!
– снова заговорил он.
– Что я сделал, а?
– Это насчёт доноса?
– спросил кривой.
– Ничего! Привязаться ко мне трудно: против государь-императора ничего мною не говорено. Брось это!
– Вот - душа!
– кричал Бурмистров, наливая водку.
– Выпьем за дружбу! Эх, не волен я в чувствах сердца!
Выпили, поцеловались, Тиунов крепко вытер губы, и беседа приняла спокойный, дружеский характер.
– Ты сообрази, - не торопясь, внушал кривой, - отчего
– Верно!
– мотая головой, восклицал Вавила.
– Ах, верно же, ей-богу! Всё во мне есть!
– А стержня - нету! И все мы такие, смешанные изнутри. Кто нас ни гни - кланяемся и больше ничего! Нет никаких природных прав, и потому христопродавцы! Торговать, кроме души, - нечем. Живём - пакостно: в молодости землю обесчестив, под старость на небо лезем, по монастырям, по богомольям шатаясь...
– Верно! Жизнь беззаконная!
– Закон, говорится, что конь: куда захочешь, туда и поворотишь, а руку протянуть - нельзя нам к этому закону! Вот что, браток!
Гладкая речь Тиунова лентой вилась вокруг головы слободского озорника и, возбуждая его внимание, успокаивала сердце. Ему даже подумалось, что спорить не о чем: этот кривой, чернозубый человек славе его не помеха. Глядя, как вздрагивает раздвоенная бородка Якова Захарова, а по черепу, от глаз к вискам, змейками бегают тонкие морщины, Бурмистров чувствовал в нём что-то интересно и жутко задевающее ум.
– Гляди вот, - говорил Тиунов, направляя глаз в лицо Вавилы, - ты на меня донёс...
Вавила передёрнул плечами, точно от холода.
– А я тебе скажу открыто: возникает Россия! Появился народ всех сословий, и все размышляют: почему инородные получили над нами столь сильную власть? Это значит - просыпается в народе любовь к своей стране, к русской милой земле его!
Прищурив глаз, кривой налил водки, выпил и налил ещё.
– А долго ты пить можешь?
– с живым любопытством спросил Бурмистров.
Бывалый человек спокойно ответил:
– Пока водка есть - пью, а как всю выпью, то перестаю...
Этот ответ вызвал у Вавилы взрыв резвого веселья: он хохотал, стучал ногами и кричал:
– Эт-то ловко!
Просидели до позднего вечера, и с той поры Бурмистров стал всем говорить, что Яков Захаров - умнейший человек на земле. Но, относясь к Тиунову с подчёркнутым уважением, он чувствовал себя неловко перед ним и, вспоминая о доносе, размышлял:
"Молчит, кривой дьявол! Видно, ищет своей минуты, когда бы ловчее осрамить меня..."
При этой мысли кровь в груди у него горячо вскипала, он шумно отдувался, расширяя ноздри, как породистый конь, и, охваченный тревожным тёмным предчувствием неведомой беды, шёл в "раишко" к Лодке, другу своего сердца и складочному месту огорчений своих.
Лодка - женщина лет двадцати трёх, высокая, дородная, с пышною грудью, круглым лицом и большими серо-синего цвета наивно-наглыми глазами. Её густые каштановые волосы гладко причёсаны, тщательно разделены прямым пробором и спускаются на спину толстой, туго заплетённой косой. Тяжесть волос понуждает Лодку держать голову прямо, - это даёт ей вид надменный. Нос у неё не по лицу мал, остр и хрящеват, тёмно-красные
Ходит она уточкою, вперевалку, и даже когда сидит, то её пышный бюст покачивается из стороны в сторону; в этом движении есть нечто, раздражающее угрюмого пьяницу Жукова; часто бывает, что он, присмотревшись налитыми кровью глазами к неустанным колебаниям тела Лодки, свирепо кричит:
– Перестань, дьявол! Сиди смирно!
Рыжая щетина на его круглой голове и багровых щеках встаёт дыбом, и глаза мигают, словно от испуга.
– Малина с молоком!
– называет, восхищаясь, Лодку весёлый доктор Ряхин и осторожно, со смущённой улыбкой на костлявом лице, отдаляется от неё. Он тяготеет к неугомонной певунье, гибкой и сухонькой Розке, похожей на бойкую чёрную собачку: кудрявая, капризная, с маленькими усиками на вздёрнутой губе и мелкими зубами, она обращается с Ряхиным дерзко, называя его в глаза "зелёненьким шкелетиком". Она всем даёт прозвища: Жуков для неё -Ушат Помоевич, уныло-злой помощник исправника Немцев - Уксус Умирайлыч.
Третья девица - рыжая, коротенькая Паша - молчалива и любит спать. Позёвывая, она тягуче воет. У неё большой рот, неровные, крупные зубы. Косо поставленные, мутно-зелёные глазки смотрят на всех обиженно и брезгливо, а на Четыхера - со страхом и любопытством.
Сорокалетняя рослая и стройная Фелицата Назаровна Воеводина относится к девицам хорошо, покровительствует их сердечным делам, вмешивается в ссоры и умеет безобидно примирить. Лицо у неё хорошее, доброе, в глазах всегда как бы полупьяных, светится странная, полувесёлая улыбка. Она и сама ещё не прочь угодить гостям: чудесно пляшет русскую, ловко играет на гитаре, умеет петь романсы о любви. Голос у неё небольшой, но очень гибкий и слащавый, он точно патока обливает людей, усыпляя в них все чувства, кроме одного. Причёсывается Фелицата, спуская волосы на уши; любит хорошо одеваться, выписывает модный журнал, а когда пьяна - обязательно читает девицам и гостям стихи: "По небу полуночи ангел летел". При всём этом дела её идут хорошо: известно, что за три года она положила в сберегательную кассу при казначействе тысячу семьсот рублей.
Когда Бурмистров подходит к воротам "Фелицатина раишка" обезьяноподобный Четыхер ударом толстой и кривой ноги отворяет перед ним калитку.
– Здравствуй, чёрт!
– говорит Вавила, косясь на длинные ручищи привратника, сунутые в карманы короткого полушубка.
– Здорово, дурак!
– равнодушно и густо отвечает Четыхер.
Бурмистров дважды пробовал драться с этим человеком, оба раза был жестоко и обидно побит и с той поры, видя своего победителя, наливался тоскливою злобою.
С нею он и шёл к Лодке. Женщина встречала его покачиваясь, облизывая губы, её серовато-синие глаза темнели; улыбаясь пьяной и опьяняющей улыбкой, томным голосом, произнося слова в нос, она говорила ему:
– Уж я ждала, ждала...
– Ждала!
– сурово и не глядя ей в лицо, отзывался Бурмистров.
– Я третьего дня был!
Она молча прижималась к нему, дыша прерывисто и жарко.
– Али смешала с кем?
– Тебя-то?
– тихо спрашивала она.
Наигравшись с ним, она угощала красавца пивом, а он, отдыхая, жаловался: