Городок
Шрифт:
— Никого там нет, — сказал Шохов с сомнением.
— Есть. Раз машина стоит, он точно дома. Вы стучитесь сильней, он спит, наверное.
Человек ушел, а Шохов поднялся и постучал опять. На этот раз погромче. И, правда, стукнуло в сенцах, раздались шаги, и женский голос спросил: «Кто там?»
— Мне Афанасия Афанасьича,— сказал Шохов громко.
Зазвенела щеколда, приоткрылась дверь. Молодая женщина, тонкая, светловолосая, выглянула из нее.
— Нет его,— произнесла, глядя на Шохова.— А он вам зачем?
Шохов спросил:
— Вы кто, Валя? Его жена?
— Я,—
— А я Григорий, брат Афони, я же написал, что приеду...
Женщина всплеснула руками:
— Господи, да дома он, дома! Я думала, за бензином пришли, не хотела будить. А он как со смены пришел, так и дома. Лег и спит. Сейчас разбужу.
Она провела Шохова в комнату, которая, по-видимому, была здесь как столовая и как кухня. Из соседней комнаты был слышен ее голос:
— Афонь, слышь, брат приехал! Ну, проснись же, брат твой приехал, ну?
И голос глухой спросонок:
— Чево? Кто? Какой брат? Мишка, что ль? Леха?
— Да нет же, это Григорий, ну, который... Ну да!
И тут стали слышны босые ноги по полу и встал Афоня в дверях: в домашних штанах, в майке, и босиком, и голова всклокочена. Посмотрел голубыми вприщур шоховскими глазами на Григория и засмеялся, качнув головой:
— Ядри твоя совсем! Надо же! Приехал Гриха! А я-то заснул и говорю Валюхе: стучатся, слышь. А она грит, подождут, неча, еще вставать из-за них. А это Гриха!
И большими, как рычаги сильными руками сжал брату плечи, все усмехаясь и приговаривая свое: «Ядри твоя совсем! А? Гриха?»
Пока Афоня умывался, а Валя хлопотала возле плиты, Шохов открыл чемодан и достал подарки. Невесть какие подарки, купленные на скорую руку в Москве, но все же столичные: печенье, конфеты, сыр, колбаса и две бутылки водки. Все это положил на стол, а сам прошелся по квартире, в общем-то обставленной по-городскому: здесь тахта с покрывалом и низкая деревянная кровать, и шифоньер полированный, и тумбочка с телевизором. Кухня, она же столовая, была попроще, ее делила пополам большая печь, хоть и не с казенкой для лежания, но сложенная так же, как кладутся русские печи. Рассмотрел Шохов и прихожую, и кладовочку при входе, и голбец, ведущий в подвал, и даже водяные размывы на потолке: видать, протекала крыша. Про себя подумал, что старший брат, помыкавшись после армии по разным городам, испробовав разные профессии, как бы застрял между городом и деревней, и сама обстановка, и образ жизни тоже непонятно какие — не то городские, не то деревенские.
Вон и соленья на окошке, приготовленные на зиму, хоть свой подвальчик, а приготовлены, как готовят в городе: в стеклянной банке с притертой крышкой. И холодильник в уголке, чтобы лишний раз в подвал не лазить, и плита газовая от баллона, а стол по-деревенски крепко рубленный и ничем не накрыт, и табуреты, и лавка судная у стены с ведрами, и особенно печка. Может, Афоня ее и построил такую, чтобы сохранялся дух родной избы в Васине?
Между тем Валя сварила на газе картошки, нарезала колбасы, своей и той, что из гостинцев, и сала нарезала, и свежих огурчиков прямо в миске подала.
Афоня сел за стол как был, в майке и босиком. Было видно, что он нисколько не загорел за лето. Как водится,
— Ну, ядри тебя совсем! С приездом, что ли, братень! — и выпил разом. И Валя, мило улыбнувшись Шохову, выпила, поднялась и принесла горячей картошки.
За первой рюмкой пошла вторая и третья. Стало Шохову тепло, по-домашнему радостно. Разговор нахлестывался на разговор, и говорили одновременно и про то, как живут родители, и как Шохов стучал, а ему не открыли, и о делах совхозных, сколько приходится Афоне ездить, чтобы принять и сдать на маслозавод молоко. Километров двести, в две смены. И Валя экспедитором при нем тоже ездит. Так с четырех утра до четырех дня.
— Почему две смены-то? — спросил Шохов.
— А чего дома делать? — тоже спросил Афоня.— Дома вон — пришел и спи. А так мы зарабатываем, ядри тебя совсем...
Тут затарахтел под окном мотоцикл и в комнату вошел подросток, темноглазый, темноволосый, явно не шоховских кровей. Да и от мамы Вали взял он немного: нос да губы. Поздоровался с Шоховым, от обеда отказался и попросил:
— Бать, поедем за клюквой, а?
— Отстань,— сказал Афоня.— Брат приехал. Какая, ядри, тут клюква.
— Так я поеду? — сказал сын.
— Езжай. Только поздно ведь?
— А сейчас до десяти светло.
— В лесу-то раньше темнеет...
— Как стемнеет, вернусь.
Сын взял рюкзак, завел мотоцикл и уехал.
Афоня без похвальбы сказал, что Володька за лето одичал, живет в лесу да в Васине, его здесь не видать.
— А у тебя кто? — спросил Шохова.
— Тоже сынок. Тоже Вовка, — отвечал он,— В первый класс проводил. Я уволился-то раньше, но задержался... Все-таки школа!
— А куда, ядри, нацелился? В Москву небось? Там, ядри, и водка слаще! А?
— Не знаю,— сказал Шохов.— Мать-отца повидать хочу. А в Москву я и задаром не поеду. За два дня устал. На улице толкаются, как на вокзале.
— Вот и я говорю! Как там жить, если на ноги друг другу наступают? — воскликнул Афоня.— Я проездом оказался, так ничего не мог найти. Сперва не мог столовой найти, потом туалета, а потом гостиницы... Не-е, у нас тут лучше.
За разговором не заметили, как в одночасье стемнело и хлынул теплый дождь. Затарахтел мотоцикл, и весь мокрый появился Володька и стал говорить, что клюквы в лесу много и, если бы не дождь, он набрал бы целое ведро. Он высыпал из рюкзака густо-красную сочную клюкву, и Валя, ополоснув в чашке, тут же подала ее на стол.
Зажгли свет, потому что за тучей незаметно стемнело. Уже подходила к концу вторая бутылка, когда Афоня вспомнил:
— Ты сегодня хотел в Васино?
— Так поздно? — усомнился Шохов.
— А что поздно-то? Домой никогда не поздно, а?
— А проедем?
— На машине? Нет! Там болото! Иль, ядри, забыл уже?
— Ну, я и удивился, что ты предлагаешь на ночь,— сказал Шохов.
— Я знаю, что предлагаю! — весело произнес Афоня и пропал в дверях.
Валя поставила чай и сказала, что Афанасий, видно, пошел к приятелю, у которого трактор «Беларусь», тот где хочешь пройдет.