Городской пейзаж

Семенов Георгий Витальевич

— Хорошо, что ты… приехал… — говорил Федя, с трудом удерживая отяжелевшую голову и вяло улыбаясь. — Я не хотел тебе говорить… Но как ты узнал? Как это ты… Хорошо, что приехал. Это такая мука… Нет! Не мука… Что я говорю! Это как-то непонятно… Почему-то хочется спать. Лег бы сейчас на пол и уснул. Я сейчас к тебе, Боря, я только к тебе… Ты меня домой не отвози, пожалуйста, я потом, а теперь только к тебе…

В такси попахивало, машина была старая, шофер — совсем еще мальчик в кожаном пиджаке.

— Вы подсказывайте мне, а то я плохо знаю Москву, — говорил он, считая колесами своей колымаги все дырки и трещины мостовых; машина громыхала железом и тряслась, ядовито воняя бензином.

Борис держал руку брата в своей и говорил все одно и то же:

— Ничего, братишка, все хорошо… Ничего. Все хорошо. Ничего, братишка.

2. РА КЛЕЁНЫШЕВА

За

пыльными стеклами граненых эркеров медленно двигались, гудя машинами, кабинки лифтов. Темно-серый дом был построен в двадцатых годах столетия и представлял собой плохой пример конструктивизма. Он угрюмо возвышался над улицей грязноватой массой. Авторы проекта сумели бы, наверно, выделить целый ряд функциональных особенностей жилого здания. Но люди, жившие в этом доме, вряд ли смогли бы что-нибудь путное и вразумительное сказать о своем жилище, вряд ли даже ответили бы на такой простой вопрос: какова наружность их дома, как выглядит, например, его фасад. Они не замечали его, никогда не приглядывались и, конечно, не любовались со стороны.

Все окрестные жители называли дом не иначе как серым, и даже сами обитатели допотопного чудовища говорили про себя, что они живут в сером доме. Промтоварный магазин, занимавший угол первого этажа, тоже приобрел серую окраску, не избежав неяркого эпитета в обиходных разговорах местных жителей.

Рядом с витринами магазина пестрел нарядными коробочками сигарет табачный киоск, в котором сидел угрюмый старик, брезгливо бросающий эти красивые коробочки покупателям и сдающий мелочь в мраморную, стершуюся тарелку с таким треском, будто играл в домино.

Слева от «Табака» зеленел летний овощной ларек, в котором Ядвига, толстая сорокалетняя женщина, страдающая одышкой, сиплым голосом покрикивала на покупателей. Опухшие ее глаза истекали злобной слезой, когда она закуривала папиросу. А курила она часто, с бабьей неистовостью и, не вынимая дымящуюся папиросу изо рта, работала, выщипывая огрубевшими, опухшими пальцами гнилой виноград из грозди или отбирая помидоры из ящиков. Ядвига питала слабость к покупателям мужского рода, отпуская им товар получше и поспелее, обожая тех, кто смачной шуткой веселил ее. У нее было так много знакомых женщин, называвших ее по имени, что все они ей очень надоели, всех их она тайно ненавидела, взрываясь всякий раз, когда слышала просьбу покупательницы, которой захотелось вдруг, чтоб ей досталась кисть винограда с туманно-желтыми ягодами, лежащая в соседнем ящике. Ах, как свирепела тогда Ядвига! Какие только бранные слова не вылетали из ее осипшей глотки, точно вежливая просьба была самым страшным оскорблением для нее. Ядвига знала, что ее не уволят с работы за грубость, и распускалась порой до безобразия — никто тогда не в силах был укротить ее и урезонить. Люди, живущие поблизости, знали об этом, и, когда подходила их очередь, они робко произносили: «Здравствуй, Ядвига». Ядвига молча бросала в грязную пластмассовую миску зеленые бананы, запихивала в пакет тугой виноград, рылась пальцами в ящике с помидорами, бросала на весы темно-зеленые, кривые и длинные огурцы…

«Почем метр огурцов?» — спрашивал ее какой-нибудь разбитной мужичок, знающий крутой нрав Ядвиги, и она его облобызать готова была за шутку, старалась для него как для дорогого гостя, хохотала сипло и глупо, выкладывая товар лицом, желая всячески угодить хорошему человеку. Очередь тоже улыбалась тогда вместе с ней. И казалось в эти минуты, что люди очень любили свою Ядвигу… А за что?

Поблизости от «Овощей и фруктов» опрятная старушка торговала мороженым, и было похоже, что она и ночует в стеклянной своей будочке, освещенной изнутри яркой лампой. Щечки у старушки всегда были розовыми от благостного удовольствия, будто она их подрумянивала, как молодящаяся девица. В зимние вечера будочка ее, заросшая искристым инеем, сияла до позднего часа, пока ходили трамваи, автобусы и троллейбусы.

Однажды в жаркий летний полдень за стеклами витрин шла какая-то работа. Стекла сначала были занавешены, и за ними ничего не было видно, но именно в этот жаркий полдень серенькую штору одной из витрин сняли, и все увидели живую девушку в джинсах цвета индиго, в мягких дорожных тапочках — художницу, которая заполнила собой все пространство застекленного проема.

Никто не успел разглядеть ее лица, но люди сразу узнали в ней красавицу, отвернувшуюся от них и не замечающую их взглядов, как это делают все истинные красавицы. На плечах ее, закрывая шею, волновались тяжелые каштановые волосы, отсвечивающие, как полированное дерево. Некоторым даже показалось, что в витрине установлен очень искусно сделанный манекен. Но узкие, маленькие пятки, обтянутые золотистым капроном, розовели сквозь чулки; когда же девушка потянулась руками вверх, из-под темно-синей блузки оголилась бронзовая ложбинка упругой поясницы. Движения ее рук были

так осторожны и медлительны, что чудилось, будто эта живая красавица пребывает в каком-то волшебном сне, во власти колдовской воли, которой она неохотно, но покорно подчиняется, безошибочно прикасаясь чуткими пальцами к золотому флакону духов или к газовой косынке, парящей в воздухе, поправляя крутые складки яркой драпировки, ниспадающей радужным водопадом к ее ногам… Она гибко приседала вдруг среди искусственных белых и красных роз, разбросанных у ее ног, среди россыпи сверкающих металлом и пластмассой карандашиков с губной помадой, покоящихся на наклонной полочке. Она то и дело к чему-то легко прикасалась, точно сама прихорашивалась перед зеркалом, поправляя собственную прическу, и, выпрямляясь, оцепеневала в задумчивости. разглядывая самое себя, отраженную во всех этих искусно расставленных, развешанных и разложенных предметах. Но вот снова она оживала, наклоняя голову, и волосы ее, дрогнув, переливались волной на плечо, открывая розовую мочку упругого уха… Было жарко в тот день. Солнце, казалось, готово было сжечь красочную витрину вместе с гибкой и медлительно-осторожной художницей, которая будто бы демонстрировала странный какой-то танец. Рука ее плавно поплыла вверх и там, в сияющей вышине, прикоснулась пальцами к широкополой летней шляпке, висящей в воздухе на невидимой нити, и белая с белыми лилиями шляпка тоже ожила и стала в тихих поклонах раскачиваться… Потом эта необыкновенная танцовщица долго стояла в глубокой задумчивости, невидимо поводя взглядом, отчего ее волосы играли бриаровым вересковым огнем.

Но таинственное представление внезапно закончилось. Девушка, изогнувшись, присела, так и не показав своего лица, мягко спрыгнула куда-то и исчезла, прикрыв за собою, как дверь, глухую внутреннюю раму витрины…

В фанерной виньетке, окрашенной бронзой, на сером полотне был написан сухой кистью портрет улыбающейся женщины: рыжие кудри из-под широких изогнутых полей шляпки, зеленый кулон на цепочке и мертвенно застывшая на длинных губах улыбка соблазнительницы. Вокруг виньетки колесо, составленное из черных букв, гласящих на весь мир: «Хочешь быть красивой — будь ею!» Подразумевалось, наверное, что женское лицо, изображенное на полотне, очень красиво, потому что именно оно как бы обращалось к людям, бегущим мимо, смотрящим на него из окон проходивших мимо трамваев, троллейбусов и автобусов: «Хотите быть красивыми — будьте как я!»

Кто-то хмыкнул, садясь в трамвай, кто-то покачал головой, вздохнул, отвернувшись, а кто-то и присвистнул… У всех, кто видел исчезнувшую художницу, было такое ощущение, будто их одурачила эта мечтательно-гибкая фигурка с распущенными волосами, показав наконец-то свое истинное лицо; будто именно она, эта танцующая девушка, посмотрела вдруг на них и произнесла пошловатые слова, обращенные ко всем и ни к кому в отдельности. И каждому показалось, что та живая девушка, которая только что плавала в невесомости за стеклом омертвевшей теперь витрины, на самом деле была куклой, у которой кончился завод. Явился откуда ни возьмись этот плоский портрет, обрамленный дешевой бронзовой краской и всевозможными духами, косынками, бижутерией, тряпичными розами и губной помадой, — явился этот злой дух и убил сказочное видение. Улыбка длинных красных губ — все, что осталось от недавнего представления.

Новая же витрина, которая была не лучше старой, пропыленной и выжженной солнцем, — эта витрина яркой картинкой кое-как вписалась в каменное чрево серого дома, не оживив его…

Не произошло ничего особенного, и люди вскоре забыли об увиденном, а те, кто не наблюдал за работой художницы, вообще не обратили внимания на обновленную витрину, не помня, как выглядела старая.

И лишь одна душа на свете живо откликнулась и затрепетала от восторга, впитав в себя, как иссохшаяся земля дождевые капли, эти удивительно понятные и нужные слова: «Хочешь? Будь… Ну конечно, хочу!»

Девушка в полинявшем платье, простоявшая в очереди за огурцами, а потом купившая себе в награду мороженое, с нарастающим интересом следила за работой художницы, любуясь ее движениями, ее новыми джинсами, ее волосами. Она ела тающее мороженое, когда художница вдруг исчезла и появилась эта рыжая, которая посмотрела ей прямо в глаза и спросила: «Хочешь быть красивой?» — угадав ее тайные желания. И сама же ответила: «Будь ею».

Повелительный тон ответа, колесом прокатившийся в ее встревоженном сознании, поразил своей определенностью и простотой, сразу разрешив все ее прежние сомнения. Она, обмерев, стояла с раскрытым ртом, веки ее нервно вздрагивали и распахивались от пугливого восторга, пухленькая губа, нежная, как мандариновая долька, была облита прозрачно-белой эмалью растаявшего мороженого. Слова звучали в ней расслабляющей музыкой, и ей казалось, что сама художница, только что плавно приседавшая за стеклом, мелодично и печально спрашивала у нее: «Хочешь быть красивой, как я?»