Городской пейзаж
Шрифт:
В одну из таких тихих и тревожных ночей Ра Клеенышева вернулась домой в четвертом часу ночи. В темном пространстве спящего дома раздался предательски громкий щелчок дверного замка. Затворив за собой дверь, она разулась и в одних чулках, держа в руке грязные туфли, прошла, пошатываясь и заплетаясь ногами, в темную свою комнату в коммунальной квартире и рухнула на застеленную кровать.
Ее стало подташнивать от вина и от всего, что с ней в эту ночь случилось.
Мать спала, похрапывая во сне, но Ра знала, что она не проснется, даже если в комнате зажечь все лампы. Не мать ее пугала, а сероватая тьма узкого коридора,
Онемевшая от поцелуев губа тоже распухла, покрывшись лощеной, сухой пленкой. Очень хотелось курить. В сумочке у нее две сигареты, которые она взяла у него: своих она еще не покупала. Медленно и брезгливо сняла с себя одежду, точно она была заразной, накинула халатик, сунула ноги в тапки и, слыша их тихое пошептывание по паркету, вышла в темноту коридора или, точнее сказать, в узкую щель длинной прихожей. В кулаке она зажимала спички и сигарету, неприятно пропахшую духами, которую она с отвращением выкурила в уборной, задушив себя дымом…
А потом долго отмывалась в ванной, в панике думая о возможной заразе, о беременности, казавшейся ей страшнее любой заразы. Как о внезапной заразной и чуть ли не смертельной болезни думала она о том, что с ней случилось в эту ночь. У нее как будто не было теперь ни будущего, ни прошлого. Время, в котором она жила теперь, остановилось, наполнив душу страхом и пустотой. Ее вдруг начинала колотить нервная дрожь, и она завинчивала тогда кран холодной воды до отказа, обжигаясь под белыми струями кипятка, терпя этот ад, это чистилище, в котором она, великая грешница, казнила себя и свою опозоренную плоть. Ее порой подмывало закричать во все горло, стоило ей только вспомнить о простом и чистом вчерашнем дне, и кричать на весь дом, чтобы все сбежались на крик. «Это он во всем виноват! — кричала бы она людям. — Я не хотела! Нет!» Но она в ужасе понимала, что это была бы ложь. Красивый, похожий на писанного Христа с длинными локонами, в бородке и в усах, высокий парень, у которого на левой коленке потертых джинсов была кожаная заплата, а черный пиджак истекал запахами старой пропотевшей кожи, табака и духов, возбуждающими и пленительными ароматами мужской силы… Нет! Она теперь не думала о нем: ей не хватало на это сил и времени.
Все было теперь заполнено ее собственным горем, ее неразрешимой тоской, и не было ни единой щелки в этом уплотнившемся, густом времени, в которую можно было бы втиснуть что-нибудь из того внешнего мира, где жили люди и этот красивый парень и где ей самой теперь как будто бы не было места. Все ее силы были сосредоточены теперь на борьбе с невидимым и непонятным злом, которое надо было во что бы то ни стало отторгнуть
— Учти, девочка, я не собираюсь на тебе жениться. Я из другого клана.
— Я тоже.
— Тогда мы подойдем друг другу.
Молчание.
— Мне нужна женщина.
Молчание.
— Женщина, а не девушка. Понимаешь меня?
— Понимаю.
— Я ненавижу белые платья невест. Белый цвет — цвет невинности. А под ним скрываются опытные женщины, им дарят розовые и белые гвоздики. Люди лгут друг другу. Мать невесты плачет от счастья, радуясь, что избавилась от идиотки, которая в пятнадцать лет сделала первый аборт… Все это называется свадьбой. Я ненавижу это. А ты?
— Я тоже. Надо жить честно.
— Да, надо жить честно, смотреть правде в глаза. И ничего не бояться. Ты читала «Сорок вторую параллель»?
— Да, но только давно.
Смех.
— Первая ложь, которую я слышу от тебя. Браво! Начнем счет. Женщины лживы по натуре. Это их спасает.
— Но я другая. Не веришь?
— Чем ты это докажешь?
Молчание.
— Я давно заметил тебя. Ты будешь очень красивой, когда станешь женщиной. Хочешь быть красивой?
— Ты читал, да?!
— Что?
— Там, в сером магазине, в витрине.
— Я, девочка, в магазинах читаю только цены. Между прочим, я давно знаю тебя, ты училась в нашей школе, я знаком был с одной из вашего класса. Ты, может быть, тоже знаешь меня. Должна была видеть — я ведь тоже учился в этой школе.
— Знаю.
— Ты не боишься меня?
— Нет.
— Мы будем с тобой?
Остановленный взгляд, испуг и удивление. Вопрос:
— Что?
— Жить. Мы, кажется, договорились: ничего, кроме правды. Я тебя верно понял?
— Да.
— Что «да»? То — «да» или то, что я верно тебя понял?
— Лучше потом.
— А вот и вторая ложь.Ты сказала, что не боишься меня.
Вопросительный испуганный шепот:
— Но где?
— Это серьезный разговор. Пошли. Ты мне нравишься.
— Куда?
— Есть клевый парадняк, теплый и чистый, с широкими подоконниками. В доме живут сурки, они залегают спать в девять вечера, а просыпаются весной. Я беру бутылку, и мы уходим по-английски. Знаешь, как уходят по-английски?
— Нет.
— Не прощаясь.
Раньше она уже видела этот старинный дом с лепным вензелем на фасаде, похожим на фамильный герб. Теперь, идя следом за Владом, как звали парня, — не рядом с ним, не рука об руку, а именно следом, еле поспевая за ним, — она не могла остановиться и одуматься, находясь в каком-то бредовом состоянии духа.
Ее не испугал чужой подъезд, коричнево светящийся тусклыми лампами, громоздкий лифт с туманным зеркальцем в кабине, в котором она успела увидеть себя и понравиться себе…
Лифт остановился, подняв их на последний, шестой этаж. Она увидела чужие двери, почуяла чужой запах, приятное тепло ухоженного дома. Влад, схватив и дернув за руку, уверенно повел ее вниз, гулко скрежеща подошвами по каменным ступеням, в сумрак межэтажья, к полукруглому окну в глубокой и тоже полукруглой нише с широким, глянцево-светлым подоконником.
— Наш свадебный стол, — сказал он, ставя высокую, узкую бутылку на подоконник. — А ты мне нравишься, черт возьми! Ты будешь очень красивой женщиной. Поверь мне, я это вижу по твоим глазам, я знаю.