Горы и оружие
Шрифт:
— Не попадет он в беду.
Они стояли, по щиколотку утопая в ковре и споря громким шепотом. Подошел раскормленный, роскошный рыжий кот, стал тереться об ноги, и тут дверь открылась и явился турок — полковник Сероглу.
— Прошу вас, мистер Мак-Грегор, представьте меня вашей жене, — сказал Сероглу. — Мы с ней знакомы лишь по телефону. Здравствуйте! — поклонился он Кэти, поцеловал ей руку и продолжал: — Прошу вас, давайте назначим твердую дату нашей семейной встречи. Как досадно, что наши дети не имеют случая сдружиться. Я мечтаю послать своих в Англию. Давайте-ка выберем день на будущей неделе. — Сероглу вынул и залистал тоненькую кожаную книжку-календарь, но Кэти остановила его.
— Мы на днях, видимо, уедем из Парижа, — сказала она. — Быть может, когда вернемся…
— Пусть так, пусть так, — вздохнул Сероглу, закрывая книжицу. — Но мы с вами должны поговорить не откладывая, — сказал он Мак-Грегору. — Важное дело, — прибавил он таинственно.
— М-м… Давайте созвонимся завтра, — сказал Мак-Грегор.
Кэти оставила их с Сероглу договариваться, а сама вернулась в салон, к белой кушетке, где дожидался Мозель.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Дома они не стали возобновлять спор — была уже полночь. А Жизи Марго, заметив их размолвку, оставила Мак-Грегора за ужином в покое, хотя она явно заинтересовалась им всерьез. Ужинали у нее в небольшой столовой, в интимной тесноте, как пассажиры в вагонном купе, но час спустя Мак-Грегор не помнил уже ничего из услышанного за столом. Только застрял в памяти короткий разговор с итальянским дипломатом, слова его, что нет в мировой медицине лучшего диагностического метода, нежели английский. В Англии, сказал он, медики считают вас здоровым, покуда не доказано, что вы больны; на континенте же врачи заранее считают вас больным, покуда вы не докажете, что здоровы. Уголовно-медицинский континентальный кодекс.
Сеси вернулась в час ночи, но он не стал окликать ее, хотя не спал еще — сидя в постели, читал материалы, присланные Джамалем Джанабом из Тегерана. А когда в семь утра зазвонил телефон, беспокойно дремавший Мак-Грегор вскочил с постели, и голос сына сообщил, что они с Тахой возвращаются в Париж. Все в порядке. Волноваться не о чем.
— Они уже едут домой, — сказал Мак-Грегор жене.
Она со вздохом повернулась на бок и почти тотчас же уснула, как если бы тревожный вечер только теперь остался наконец позади.
Она еще спала, когда Мак-Грегор сошел завтракать. За столом Сеси сказала ему, что парижские студенты намерены продолжать демонстрации.
— Даже gens du quartier (обыватели (франц.)) считают, что полицейская оккупация университета — позор для Парижа!
Мак-Грегора всегда лишь забавляли эти ее взрывы негодования — ведь с дочерью не надо было спорить и обороняться от нее не надо было. Но вдруг она проговорила:
— Что у тебя там с мамой? — Сеси наклонила лицо над тарелкой с кукурузными хлопьями, занавесилась длинными волосами, словно сообщая этим разговору секретность, необходимую для обсуждения семейных проблем. — Я видела, у вас ночью горел свет. Вы определенно ссорились.
— Вовсе нет…
— Тогда, значит, у Жизи Марго ссорились.
— Без ссор у людей не бывает, — сказал Мак-Грегор. — Небольшая размолвка.
— Но у вас она слишком долго тянется.
— Месяц-два за всю жизнь — не так уж долго, Сеси. Перемелется…
Сеси принялась решительно соскребать густые брызги оранжевой, зеленой, желтой краски, присохшие к ее свитеру.
— А почему мама вдруг увлеклась верховыми прогулками в Булонском лесу? С этими Мозелями в компании. Не выношу Ги Мозеля. Все их семейство не люблю, кроме Жизи, да и той в монашенки бы следовало.
— Когда мама вышла за меня замуж, ей пришлось расстаться почти со всем, что окружало ее с детства, — ответил Мак-Грегор, осторожно выбирая слова. — И если теперь она хочет передохнуть, насладиться прежними благами, то что в этом худого? Ведь она от многого в жизни отказалась, и у нас с ней бывали очень тяжелые времена.
— Да знаю я, — сказала Сеси. — Но это так на нее не похоже.
— Во всяком случае, вреда ей от этого не будет.
— И добра тоже не будет.
— Ладно. Довольно об этом.
— Но ведь тебе противно это, правда ведь? — сказала Сеси.
Мак-Грегор не ответил. Из ласково льнущей девочки Сеси так быстро превратилась в длинноногую и длиннорукую юную девушку — он и не помнил, как и когда это произошло. Для него дочь все еще была нерасцветшим цветком.
— Ничего, — сказал он. — Все уладится со временем.
— Но ведь вы вернетесь домой в Тегеран, когда… когда ты добудешь курдам это самое, — кончила она шепотом.
Мак-Грегор покосился на затянутые гобеленами стены, на невидимые микрофоны, на магнитофоны, которых не выключишь. Далеко теперь отсюда зубчатые хребты над Секкезом, миндалевые, персиковые сады Мирабада, и ложбины каменистых речных русл, и туркменские лошади со сбитыми спинами и грязными мохнатыми ногами, жмущиеся табунком в зимнем снегу. Далеко отсюда глиняные стены чайхан без гобеленов и без подслушивающих электронных устройств. Неужели нищета нагорий — единственная, подлинная, скромная свобода, оставшаяся на земле?
— Мама хочет, чтобы все мы вернулись в Лондон, — сказал он.
— Ну и глупо, — спокойно сказала Сеси. — Возвращайтесь, только без меня. — И она встала, беспечально уходя от нерешенных проблем, как удается это детям, но не взрослым.
— Куда ты со всем добром? — кивнул Мак-Грегор на свернутые в трубку плакаты и банки с клейстером, которыми нагрузилась Сеси.
— На Денфер-Рошеро.
— Прошу тебя, родная, — сказал Мак-Грегор, выходя следом за ней в холл. — Ну пожалуйста… пожалуйста, не имей дела с полицией. Ради меня.