Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки
Шрифт:
— Сорок четыре, — живо подсказал Сергей Мартынов.
— Совершенно верно, сорок четыре передовика производства. Здесь люди разных профессий, разного возраста. Но всех их объединяет одно — они патриоты своей родины, своего города. Они трудятся во имя будущего, добиваясь выдающихся успехов в труде. Вот ткачиха Меланжевого комбината Глафира Резник, молодая красивая женщина. На ее лице написано стремление дать как можно больше метров добротных тканей для советских людей.
Аркадий Миронович перевел дух, оглядываясь вокруг себя. Аллея трудовой славы преобразилась. Сотни огней заливали светом дорожки, по которым неторопливо и степенно
— Мы должны, — продолжал Аркадий Миронович по листку, преобразовывать нашу прекрасную действительность, поднимая ее до уровня нашего идеала. И в этом нам показывает пример наш славный ветеран, кавалер четырех боевых орденов, капитан Мартынов Сергей Андреевич. Он рисует своих героев резко, крупно, объемно, выводя на первое место характер. Нет, это не штампованные поделки, это торжество нового искусства, потому что в Белореченске сотни людей заслуживают того, чтобы быть размещенными на аллее трудовой славы, а их здесь всего сорок четыре. Но каждые два года аллея трудовой славы обновляется, и капитан Мартынов с новой энергией принимается за творческую работу.
Аркадий Миронович остановился, пытаясь сложить из листка бумаги летающего голубя.
— Кто писал эту иудятину? — возмутился он. — Устаревший текст пятидесятых годов, сейчас так никто не пишет.
— Не знаю, — неумело оправдывался Мартынов. — Текст был передан по проводам.
— Возможно, это из моих юношеских работ, — поспешил согласиться Сычев.
Аллея трудовой славы постепенно темнела. Однако мороженица продолжала оставаться на посту. Более того — она приближалась, неся в руках пломбиры.
— Познакомься, Аркадий, — сказал Мартынов не без торжественности. Клавдия Васильевна, моя дражайшая…
— Как вы нас нашли? — удивился Аркадий Миронович.
— Он всегда сюда ходит, — говорила она, подавая Сычеву руку лопаткой. — К своим героям и героиням. У него с этой Глафирой большой закрут был.
— Что ты говоришь, мать? Побойся бога.
— Какая Глафира?
— А эта, знатная. Глафира Резник. Подбивал, подбивал клинья, чего ж теперь стесняться, она женщина видная. А город наш на ладошке поместится.
— Клавдия, ты же знаешь мой метод. Я работаю исключительно по фотографиям. С натурой дела предпочитаю не иметь. И вообще — почему ты все время шпионишь за мной? Мы же с тобой раз и навсегда договорились.
— Я пришла к Аркадию Мироновичу. Вам телеграмма, товарищ Сычев, — и протянула ему пломбир с замороженным текстом.
— Я от них устал, — твердо заявил Аркадий Миронович, засовывая нераспечатанную телеграмму в карман пиджака. — Стоит отлучиться на два дня, как у них все разлаживается.
— Прошу к нам домой, — сказала с поклоном Клавдия Мартынова. — У меня чаек уже напарился.
При упоминании о чае друзья согласно переглянулись.
— Мы сейчас, Клавдюша. Нам только в одно место, — начал Мартынов.
— Интересно, — подхватил Сычев. — Почта здесь далеко? Я должен отстучать ответ.
Какая странная ночь. Накатывались холмы воспоминаний, тупики,
Сергей Мартынов стоит возле креста. Деревянная нога отодвинута циркулем. Рука клятвенно воздета к темному небу. У ног примостился мычащий Федор, глухонемой кладбищенский сторож, он слушает, согласно кивая головой. Но разве он слышит?
— Фотография есть величайшее изобретение человечества. Ничего более великого после изобретения колеса люди не придумали. От фотографии пошло кино, телевидение, все современное искусство. Недаром она явилась людям в век тотального потребления. На каждого заведен оттиск в паспорте, на пропуске, могильном камне. Было время — лишь короли могли заказать мастеру свой портрет. И вот все изменилось. Опускаешь в щелку автомата 20 копеек и тут же получаешь самого себя в шести экземплярах.
Дальний фонарь качался на сквозняке, длинная тень Мартынова прыгала по плитам.
— Фотография проникла во все искусства, — продолжал он тоном пророка. — Есть картина-фотография, есть фотографический роман. Поэты слагают фотографические поэмы, у каждого в запасе свои кубики. Разве телевизор это не фотография? Изображение движется — что из того. Главное соблюсти принцип адекватности, минуя метафору. Ты нажимаешь кнопку и получаешь копию с любого подлинника, автомат вычисляет за тебя фокусировку, экспозицию нажимай! Фотография ловит мгновенье. Это непосильно ни одному художнику.
— Ты не модернист, — заключил Аркадий Сычев, расположившийся у основания этой живописной группы. — Отныне я точно знаю, ты философ-демократ.
Радостно мычал глухонемой, ветер гонял в пространстве убегающие листья. Тускло освещенные картинки этой малопонятной ночи перемежались со звуковыми пятнами, возникающими во мраке: гудок самоходной баржи, плеск воды в ручье, бульканье жидкости в сосуде памяти.
— Я художник. Мне нужна фотография, я восстанавливаю по ней подлинник. Двадцать два пятьдесят по прейскуранту. Это с живых. С мертвых, поскольку они уже закончили свой земной круг, в три раза больше. У тебя есть фотография? Завтра будет подлинник.
— По прейскуранту?
— Тебе как ветерану скидка 50 процентов.
Машина катится по холмам. Аркадий Миронович припал к мартыновскому плечу.
— Я тебе скажу, никому не говорил. Ты меня поймешь и скажешь правду. Не думай, что я плачу, я просто всхлипываю от твоей коптилки. Слушай, она моложе меня на двенадцать лет, она мне изменила, да, да! Она, Вероника. Правда, это было шесть лет назад, но это не имеет значения. Изменял ли я? Но я же мужчина. Я не только изменял. Я людей убивал на фронте, получая за это ордена. Это наш удел. Но я же не изменял ей с иностранками. В том и суть. Она изменила мне с иностранцем, за пределами нашей родины. Уехала с банкета — и все тут. Через двадцать четыре часа возвращается: спаси меня. Хорошо, не будем же мы за пределами выяснять отношения. Мы уехали из страны. Сам понимаешь, страна была неплохая — и она как бы была не виновата в том, что случилось. Надо было уходить, но я не смог, дети, дом — не смог, и все тут! Я ее простил. Скажи мне, я правильно сделал? А-а, молчишь. Хорошо, тогда я отвечу тебе: я поступил правильно. Вот так-то. Но мы отдалились друг от друга. Мне так понравилась твоя Клавдия — это человек, это душа. Нам что — выходить?