Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки
Шрифт:
— Здравствуй, Сергей Андреевич, — полковник Шургин поднялся, придерживаясь за поясницу, но тут же освободил руки и раскинул их для объятия. — Снова будут слезы радости. Я знал, что ты придешь, дорогой. Из поисковой группы мне сообщили, что ты живешь в Белореченске, вот я и ждал тебя. Будешь нашим сорок четвертым ветераном.
— Так точно, товарищ полковник, есть быть сорок четвертым.
— Да ты садись, Сергей Андреевич, в ногах правды нет. Смотри, как штабные крысы с утра пораньше засели за свою писанину. Помнишь поговорку: «Солдат спит, а служба идет». Орден догнал тебя в госпитале?
—
— Я старый солдат, представляю, что тебе пришлось пережить. Притом выходит, что я послал тебя на эти испытания, отдав приказ по телефону: «Взять сараи!» Но моей вины перед тобой нет.
— Что вы, Семен Семенович, — замахал руками Мартынов.
— Подожди, не перебивай старшего по званию и возрасту. Ты был у меня самый старый комбат в бригаде. Но не мог я тебя жалеть, не имел права. Именно потому, что ты был лучший, ты и пошел вперед. Ну, а про ногу — кому как повезет. После тебя четыре комбата перебывало на твоем месте, троих убило, а четвертый дошел до победы. Как и мы с тобой. Приглашали его, почему-то не приехал. Вот мы с тобой оба командиры, — задумчиво продолжал Семен Шургин. — А как я тебя учил — помнишь? Что должен в первую очередь сделать командир для своего солдата?
Сергей Мартынов отвечал без запинки:
— Накормить его и обогреть, а после можно и три шкуры содрать.
— Смотри-ка, помнит, — восхитился Шургин. — А я ведь ошибался тогда. Сорок лет спустя постиг истину.
— Насчет трех шкур? — предположил Аркадий Сычев, остающийся во всех случаях демократом.
— В другом, Аркадий Миронович, — продолжал Шургин, отстраняя рукой зазвонивший телефон. — Накормить — раз! Обогреть — два! Все правильно. Но этого мало солдату. Этого недостаточно для победы. Солдата надо еще наградить. Тогда он в бой ринется. Но знаю: мало мы орденов давали. Я бы сейчас всех одарил.
— Слышал я, к сорокалетнему юбилею всех ветеранов наградят, — умело вставил Павел Юмашев.
— А это, разведчик, не твоя забота, — отрезал Шургин. — Как партия решит, так и будет. Потому что и на войне, и сейчас партия есть настройщик наших душ.
— Кстати, товарищ полковник, — Аркадий Миронович отважно выступил вперед. — Я заявляю самый решительный протест по поводу…
Аркадий Сычев не успел закончить. Распахнулась дверь. В комнату робко втиснулись мальчишки и девочки в ослепительных белых рубашках и красных галстуках, возглавляемые стриженым пареньком в очках. Он был лет десяти, не больше того, поджарый, тонконогий очкарик с ярковыраженной способностью руководить массами. Подполковник Неделин дирижировал детским ансамблем, очкарик чутко улавливал команды. Неделин дал знак: начинайте.
— Здравия желаю, товарищ полковник, — доложил очкарик, отдавая пионерский салют. — Мы из восьмой школы.
— Вы к нам или за нами?
— Мы к вам за вами, — бойко отвечал руководитель делегации. Расходитесь в стороны, ребята. Три-четыре!
Хор мальчиков:
Воинам армии славных побед Наш молодой пионерский привет! Мы помним вас, герои, поименно И заверяемПионеры разбежались по комнате и вручили каждому из нас цветные открытки со стихами. Я молча наблюдал за своими героями. Они были растроганы.
В комнату вкатился серый обтекаемый шарик, обвешанный фотоаппаратами. Это был фотограф, снимавший нас вчера. И голова у него была обтекаемым шаром, и тело шариком, даже рыжие туфли на ногах были обтекаемыми.
Кажется, фотограф не ожидал увидеть здесь Мартынова, потому что с опаской поздоровался с ним и скорехонько перекатился к полковнику, докладывая, что принес пробу, а к обеду готов сделать все остальное, да вот не знает, сколько экземпляров.
Фотография пошла по рукам.
Мы стояли в три ряда тесно и слитно, глядя прямо перед собой, а это означало, что мы смотрели в собственное прошлое: оно у каждого свое — и общее для всех нас.
— Хорошая память для внуков, — сказал один.
— Как раз солнышко выглянуло, — сказал другой.
Сергей Мартынов заглянул в наше прошлое сбоку — и ничего не сказал: его там не было.
— Так сколько же, товарищ полковник? — мурлыкал обтекаемый шарик.
— Я возьму три. А ты, Неделин?
— Тоже три. Словом, делайте нам пятьдесят штук.
— А вы гарантируете реализацию? — продолжал подкатываться фотограф.
— Какая ваша цена? — спросил Шургин хмуро.
Шарик заколыхался, желая, видимо, закатиться под диван. Наконец оборотился лицом к Мартынову.
— Сергей Андреевич, подскажите мне. Как по-вашему, сколько?
— Почему вы меня об этом спрашиваете, Ван Ванович? — буркнул Мартынов. — Это ваше личное дело.
— Как это верно. Исключительно расходы! Бумага, проявитель и закрепитель, словом, химикалии, разумеется, плюс пленка, — слова шариками перелетали по комнате, отскакивая от стен и не задерживаясь в ушах. — Таким образом исключительно по себестоимости. Шестьдесят четыре копейки, объявил он.
— Сойдемся на пятидесяти, — брезгливо предложил полковник. — Это же для ветеранов.
— А накладные расходы, — вскричал Ван Ванович, показывая, что у шарика есть острые зубки. — Я даю лучшую немецкую бумагу, самый стойкий химикалий. Согласен на шестьдесят, — кончил он плаксиво, словно воздух из себя выпустил.
— Вот вам, Ван Ванович, держите, — с этими словами Аркадий Миронович достал из бумажника деньги и протянул их фотографу, мигом воспрянувшему при виде трех бумажек, развернувшихся веером в руке Сычева. — Спешите. Надо успеть к обеду.
Аркадий Миронович сам не ожидал от себя такой прыти. Тут же пожалел о пропавших бумажках, но дело было сделано, обтекаемый шар с довольным урчаньем укатывался по коридору. Аркадий же Миронович скромно принимал слова благодарности.
В комнату впорхнуло видение из предвечернего сна, и видение не простое, а с розовыми крылышками, то ли пелеринка такая, то ли просто небесный дар. И розовая шляпка на голове, не столько крылатая, сколько взлетающая. Голос ангельский — и вместе с тем вполне земной, как они умудряются достигать этого, ума не приложу.