Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
А если Афганец действительно твой отец…
Ну да, конгениально, а Дознаватель, следуя этой логике, дед…
Не тупи, твой дед был профессором политехнического института, из принципа отправившим сына на Афганскую войну. Бей своих, чтобы чужие боялись, во как…
Не из принципа, не надо перевирать. Старик с физиономией Андропова и заслуженный чекист в прошлом, послал сына в армию, поскольку его категорически не устраивала его избранница. Причем, не сама по себе, так была какая-то другая, очень старая и веская причина. Что-то, случившееся между ними
За что мой дед чекист мог ополчиться на мою бабушку по линии мамы? Что такого они не поделили в войну? Дед был много старше нее. Афганец говорил, когда началась война, его отцу присвоили звание майора государственной безопасности. Сколько лет тогда исполнилось маме моей мамы?
Недолго ломаю голову.
— Пять, — неожиданно произносит внутри меня мой второй дедушка, старый работяга с оборонного завода «Большевик». — Пять годиков ей в ту пору было, старухе моей, значит. Ее, чтоб ты знал, сынок, сопливой девчонкой фашисты в Треблинку угнали поздней осенью сорок второго года…
— Пожалуйста, не выдавайте нас! — молит несчастная молодая женщина, неистово прижимая к груди худенькую девчушку в стареньком пальтишке. — Пожалуйста…
Но, полицай неумолим. Главным образом оттого, что сам напуган до полусмерти. Жизнь за жизнь, такая вот арифметика.
— Мама обвинила меня в том, что я возненавидел сына, когда он подрос, и стало видно, как сильно он похож на моего младшего брата…
— У них со стариком была большая разница в возрасте, — добавляет Афганец с хрипотцой. — В сорок первом ему едва исполнилось восемнадцать. Его сразу же загребли под красные знамена. Летом мой дядька попал в плен. И сломался там. В том смысле, что стал полицаем. Иначе ему было не выжить…
Господи, так это он явил мне себя в образе полицая на службе у оккупационного командования.
Не успеваю додумать мысль. Кто-то жалобно стонет в палате. Вскакиваю как ошпаренный. На койке у противоположной стены мальчишка. Тот самый, которого я спас. Он спит, кто-то укрыл его тощим больничным одеялом. Других здесь нет…
Гематома, поразившая меня размерами накануне, кажется, немного спала. Впрочем, полной уверенности, конечно, нет. Я же не врач. Рядом, на тумбочке у кровати, банка с какой-то вязкой на вид жидкостью и пакет с ватой.
Подхожу на цыпочках, открываю крышку. Тяну носом. Настойка календулы. Под банкой — сложенный пополам тетрадный листок. Развернув записку, сразу узнаю почерк:
Сделай компресс и прикладывай к гематоме каждые полчаса. Я должна идти. Держись, сынок.
Твоя Мама.
Ок.
Конечно, Ок, если не ломать голову над тем, чья мама, моя или его? И кому адресована записка? Сомневаюсь, чтобы Малому.
Скорее, нам обоим,— заключаю я после минуты размышлений.
Только, как такое может быть?
Тихо выхожу в коридор, оглядываюсь. Там, естественно, никого.
— Ма? — все же спрашиваю я у пустоты, в ответ не слышу ни звука, даже эхо, и то, куда-то запропастилось.
Ну вот, теперь, ко всему прочему, еще и Малой свалился, как снег на голову. С гематомой размером с волейбольный мяч.
Впрочем, это не совсем так. Эти мысли — неискренние. Я вру самому себе, толком не зная, зачем? Да, безусловно, из меня скверный народный целитель и, пожалуй, еще худший педиатр. Более того, я понятия не имею, как помочь Малому, если ему, не приведи Господи, станет хуже. Однако, правду говоря, я гораздо больше боюсь, что он исчезнет отсюда, как и все, кого я встречал здесь раньше. Да, мои знания по части медицины оставляют желать лучшего, но я — единственный человек в Госпитале, у кого есть хотя бы такие себе ущербные. Я тут и санитар, и медбрат, и врач, в одном лице. Ну и, естественно, пациент.
К тому же, если мальчишке станет хуже, ты об этом очень быстро узнаешь. ВЕДЬ ОН — ЭТО ТЫ…
Останавливаюсь у окна, чтобы переварить все это. За стеклами пасмурно, висит туман, плотный, как полиэтилен, сквозь него пробивается сумрачный свет. Определить время крайне проблематично.
— Каждые полчаса, — доносится откуда-то мамин голос. Достаю из кармана мобильный телефон — единственные часы, имеющиеся в моем распоряжении. Пока ладонь нащупывает мобильник в кармане, вспоминаю, что батарея, должно быть, давным-давно разряжена. Тем не менее, подношу аппарат к лицу, чтобы обнаружить — экран тускло светится. И еще — мне кто-то звонил. Это невозможно, ведь здесь нет зоны покрытия, я даже успел к этому привыкнуть.
Меня словно бьет низким током, пока я, дрожащими пальцами, снимаю блокировку клавиатуры. Они такие же непослушные, как, должно быть, у жертвы кораблекрушения, подносящей единственную сухую спичку к сложенным для костра обломкам шхуны при виде паруса, забелевшего на горизонте.
Лихорадочно суетясь, просматриваю список непринятых звонков. Рядом с маленькой галочкой в самом низу обнаруживаю надпись Zhenya. Пытаюсь вспомнить, кто это может быть. Имя кажется знакомым, но человек, стоящий за ним, так же неуловим, как оттенок сна, вылетающий из головы напрочь, стоит лишь продрать глаза.
Ну как же я мог пропустить ее звонок?!
Выбираю в меню опцию «позвонить», нажимаю клавишу вызова. В левом верхнем углу экрана появляются три выстроившиеся по росту будто солдаты черточки, означающие: связь есть. Мне хочется кричать, но я вовремя хватаю себя за язык. За худой дверью спит ребенок, не хватало еще его разбудить. Он испугается не на шутку.
Рядом с вытянувшимися по стойке смирно черточками возникает крошечное изображение трубки, кусаю губы, нервы натянуты до предела.
— Алло?!. — выдыхаю в микрофон, как только наступает соединение. — Алло?!
По ту сторону, где бы она не находилась — гробовая тишина. Потом мне начинает казаться, будто я улавливаю звуки падающих капель. Они немного напоминают тихий плач. Изображение трубки исчезает, растворяется, тонет в экране, связь обрывается.
На глаза наворачиваются слезы.
Позвони еще разок, малыш… слышишь?! Пожалуйста.
Я не могу ее вспомнить, ни голоса, ни лица, и это невыносимо, ведь сердце продолжает чувствовать и любить, даже теперь, когда объект любви сокрыт за завесой беспамятства…