Госпиталь. Per Aspera

Зуев Александр Ярославович

Ну, раз я уже здесь… схожу на разведку.

Допиваю кофе, оставляю пустой стаканчик на подоконнике, аккуратно вложив в уже приличного размера башню из его предшественников. Приближаясь к повороту, чувствую теплые импульсы, генерируемые дверью. Речь не идет о температуре воздуха, это какое-то совсем другое тепло. Ощущение странное и, вместе с тем… на удивление приятное. Будто запах и тепло дома, куда возвращаешься с чужбины после долгой отлучки.

Прибавив шагу, сворачиваю за угол. Дверь на месте. Хотя нет. По-моему, она приблизилась метров на пять, а то и больше. Странный свет все также проникает через щели по ее периметру. И вновь ощущение узнавания волной прокатывается по моему сознанию.

Но это чувство не одиноко.

С ним приходит и другое, диаметрально противоположное. Ловлю себя на том, что, пока безуспешно ломаю голову в поисках ответа, откуда появилась эта дверь, и, главное, почему, обнаруживаю все новые пробелы, превращающие память в бесконечную зебру. Кое-что я теперь помню вполне отчетливо. В основном, это разрозненные фрагменты из детства, они — будто сборник иллюстрированных рассказов, объединенных фамилией автора на обложке. В них полно цветных картинок, слайдов и даже видеозарисовок с природы такими, какими они были тринадцать лет назад, но гнетуще мало лиц, которые я мог бы узнать. Да, я вспомнил Малого и маму, но это практически все, чем я могу похвастать. Иногда меня охватывает навязчивое ощущение — мы всегда были только вдвоем, я и она, на необитаемом острове посреди человеческого моря, как опальная царевна и ее сын из сказки Пушкина после того, как их, заколотив в бочку, сбросили со скалы злодеи из преступного окружения царя Салтана. Старики, как ни странно, не в счет. Даже бабушка, чья вязаная кофточка спасла мне жизнь. Ее лицо по-прежнему остается в тени, будто смотрит со старой фотографии, от которой время оставило один пожелтевший силуэт. Невероятно, но это так вопреки целой веренице событий, отвоеванных у пелены беспамятства неимоверными стараниями. Несколько иначе обстоит с дедами. Да, благодаря Госпиталю я увидел обоих, с другой стороны, у меня нет полной уверенности в своей правоте. И дело даже не в том, что их истории расходятся в деталях, самая существенная из которых — судьба Афганца. Просто, если не считать наших коротких встреч в Госпитале, оба деда изъяты из моей памяти напрочь. Нет там и Афганца, но это понятно, откуда ему взяться, если мой отец погиб. Конечно, безногий ветеран по возрасту годится мне в отцы, но на этом их сходство исчерпывается. Они умерли с разницей в двадцать лет. Отца доставили домой в цинковом пенале. Афганец добирался своим ходом, впрочем, живым ли? Мало ли бродит среди нас живых мертвецов, гораздо мертвее тех, что наполняют ужастики с телеэкранов?

Странно, что в ячейках памяти не сохранилось ничего другого. И — никого. Ни школьных друзей, ни учителей, ни Выпускного бала, ведь был же он у меня? В голове хватает фактов, не касающихся моей жизни напрямую. При этом, мне совершенно недоступны лица окружавших меня людей. И это — еще полбеды.

Я не в силах вспомнить ни квартиры, в которой жил, ни офиса, где зарабатывал на хлеб насущный, ни коллег по работе, ни приятелей со студенческой скамьи. И сны мои по этой части стерильны. Ни адресов, ни фамилий, ни лиц, совсем как у второстепенного персонажа из кинофильма, обделенного сценаристом, поскольку подобные подробности никому не нужны. Кроме самого персонажа, естественно, чье мнение, впрочем, никого не волнует.

Или вымаранного персонажа, — подсказывает внутренний голос.

Какого-какого? — переспрашиваю я, поперхнувшись.

А такого, с каким разорвали контракт. Гораздо раньше, чем первоначально планировалось. Вместо обещанных шестидесяти серий его сняли в девяти, или, сколько там ему исполнилось летом девяносто пятого года… Сценарные наброски отправились в мусорную корзину, реквизит сдан по описи театральным костюмерам, оставшиеся на бумаге диалоги теперь никто не вспомнит даже с суфлером…

Нет…

Отчего же? Разве нечто подобное не творилось с советскими довоенными учебниками? По мере того, как Революционный Паровоз пережигал в своей ненасытной топке все новых машинистов, кондукторов и стрелочников, героев Октября, Гражданской войны и первых «ударных» пятилеток, а перепечатывать

учебники, пестревшие фотографиями сброшенных с пьедесталов вождей было недосуг, пришлось их лики замазывать тушью. Дешево и сердито. Так и учились школьники Страны Советов, будущие бунтари-шестидесятники, по книгам, испещренным жирными черными пятнами.

Вопрос в том, что мне делать с пятнами в моей памяти?

***

Встрепенувшись, обнаруживаю, что стою прямо перед загадочной дверью, по периметру которой по-прежнему пробивается свет. Теперь я откуда-то знаю, каким образом образовались все эти сотни крошечных дырочек, испещривших ее поверхность. Знаю абсолютно точно, никаких сомнений. Это — следы обычных канцелярских кнопок, которыми я, в возрасте Малого, крепил сюда картинки, вырезанные из коробок от склеенных моделей самолетов. Пока они не покрыли ее полностью, так, что новые стало некуда лепить. Спустя еще несколько лет большую часть этих картинок сорвал… сорвал…

— Ригз! — чуть не кричу я во все горло, ликуя. — Да! Я вспомнил! Это сделал Ригз! — Пес, который жил у нас, когда я был маленьким. Был Малым. Ходячая фабрика по производству клочков шерсти, валявшихся в квартире повсюду, даже если мама не выпускала из рук пылесоса.

Огромная, за сто килограммов, волосатая туша сенбернара, собаки моего детства, врывается, болтая ушами и вращая хвостом-пропеллером в мою память, занимает одну из пустующих ниш. Рыжая с белым шерсть сыпется повсюду.

Капец одежде, — думаю я, смеясь. Рукам хочется зарыться в эту живую шубу, почесать здоровяка за ушами, каждое величиной с варежку.

Он это так любил…

Привет…

В ответ мой разум воспроизводит шумное горячее дыхание пса.

М-да… Лорд Вэйдер из «Звездных войн» отдыхает…

Именно Ригз и ободрал большую часть картинок, но не потому, что недолюбливал мое хобби или отрицательно относился к авиации. Просто в преклонном возрасте пес начал жутко бояться всевозможных фейерверков, петард и хлопушек, а от любителей пострелять стало не продохнуть. Однажды на Рождество мы с мамой отправились в гости, оставив пса на хозяйстве. А за окнами кто-то устроил салют — что за Рождество Христово без пальбы изо всех стволов? Перепуганный до смерти Ригз ринулся в ванную, где обыкновенно пережидал такие «бомбежки». Оказавшимся на его пути дверям крупно не повезло, они пали в неравном бою с обезумевшим псом. Для такой махины это было парой пустяков. Вернувшись домой, мы обнаружили, что по квартире будто пронесся ураган. На полу валялось то, что еще пару часов назад было дверными ручками, замками, деревянными брусками, фанерной обивкой, петлями и всем прочим, что мешало Ригзу спасаться бегством. Моим картинкам тоже не поздоровилось, они оказались в числе косвенного ущерба.

Ну и когти же у тебя были, дружище…

Хоть, ты и мухи при этом не обидел…

Когда я был маленьким, любил скакать на нем верхом, будто на пони, а зимой запрягал в сани, и Ригз катал меня, словно Смока Белью, Малыша, и других героев Лондона по Аляске.

Улыбаюсь этой волне воспоминаний. Она наполняет меня не просто надеждой, а уверенностью в том, что память рано или поздно восстановится целиком. И, как только это произойдет, я, возможно, найду путь Домой.

Остальные рисунки самолетов позже я снял сам, посчитав, что вышел из того возраста, когда такими картинками обклеивают двери и стены. Правда, впоследствии дырочек на двери стало больше. Эти, поздние, были плодом моего недолгого, но плодотворного (дверь тому свидетель) увлечения игрой в Дартс. Хорошо хоть никто неожиданно не зашел в комнату, пока я метал свои дротики.

Это дверь моей комнаты.

Такая, какой она была лет семь назад. Где-то посередине временного отрезка, отделившего аварию, в которую я угодил девятилетним мальчишкой, и тем событием, что привело меня в Госпиталь.